так возможно лишь для того, кто смотрит на мир с очень плоской точки зрения, не допускающей никакого предчувствия той истины, что мы погружены в целое море загадок и непостижимостей и непосредственно лишены исчерпывающего знания и понимания как вещей, так и самих себя. Мировоззрение, противоположное этому, именно и является причиною того, что все великие люди, независимо от времени и страны, обнаруживали некоторую склонность к суеверию. Если бы присущий нам от природы способ познания был таков, что он непосредственно раскрывал бы перед нами вещи в себе, а следовательно, и абсолютно-истинные соотношения и связи вещей между собою, то мы, конечно, были бы вправе a priori и потому безусловно отвергать всякое предвидение будущего, всякое появление отсутствующих, умирающих или, тем более, умерших и всякие магические действия. Но так как, по учению Канта, то, что мы познаем, — лишь явления, формы и законы которых не распространяются на вещи в себе, то подобное отрицание, очевидно, преждевременно, потому что оно опирается на такие законы, априорность которых оно ограничивает как раз явлениями и которых не распространяет на вещи в себе, — а к ним должно принадлежать и наше собственное внутреннее „я“. Между тем, как раз вещи в себе могут иметь к нам такие отношения, из которых, пожалуй, проистекают упомянутые выше явления; вот почему относительно них следует выжидать решения a posteriori, а не забегать с ним вперед. Если англичане и французы упорствуют в априорном отрицании подобных явлений, то это объясняется тем, что, в сущности, они все еще находятся под влиянием философии Локка, согласно которой мы только по отвлечении чувственных ощущений познаем вещи в себе; в силу этого они и считают законы материального мира безусловными и не признают иного воздействия, кроме influxus physicus. Оттого они еще верят в некоторую физику, но не в метафизику, и не допускают ничего другого, кроме „естественной магии“, — хотя это выражение содержит в себе такую же contradictionem in adjecto, как и «сверхъестественная физика»; разница только в том, что первое выражение употребляли серьезно и бесчисленное множество раз, тогда как последнее употребил лишь однажды и в шутку Лихтенберг. Народ же, со своей постоянной готовностью верить в сверхъестественные силы вообще, высказывает в данном случае на свой лад то свое убеждение (правда, не выходящее из области чувства), что все нами воспринимаемое и сознаваемое представляет собою только явления, а не вещи в себе. Что я не преуве-
