и непосредственно, одно и то же с объективной сущностью вещей, так что, стало быть, и логика, это — вместе с тем истинная метафизика: поэтому, нам нужно только мыслить, или полагаться на руководство понятий, чтобы знать, какими это там абсолютными свойствами наделен мир. При таком взгляде все, что творится в какой-нибудь черепной коробке, непременно должно быть истинным и реальным. А так как, далее, „чем сумасброднее, тем лучше“ было девизом философов этого периода, то на помощь этой нелепости была дана другая, именно — будто не мы мыслим, а самые понятия, одни и безо всякого содействия с нашей стороны, совершают мысленный процесс, который поэтому и был назван диалектическим самодвижением понятия: он-то и долженствует быть откровением всех вещей in et extra naturam. Но в основе этой уродливой фантазии лежала собственно еще другая, которая точно также опиралась на злоупотребление словами и хотя никогда не была высказана прямо, бесспорно скрывалась здесь. Шеллинг, по примеру Спинозы, назвал мир Богом. Гегель принял это в буквальном смысле. А так как слово это обозначает собственно личное существо, которое между другими совершенно несовместимыми с миром свойствами обладает также всеведением, то вот Гегель и это свойство перенес на мир, где оно, естественно, не могло найти себе иного места, кроме как у меднолобого человека; оттого последнему и остается только предоставить свободный ход (диалектическое самодвижение) своим мыслям, чтобы обнаружить все тайны неба и земли, — именно, в абсолютной галиматье гегелевской диалектики. Одним искусством этот Гегель действительно владел, — именно, искусством водить немцев за нос. Но это — искусство невеликое. Мы ведь знаем, какими фарсами мог он в течение 30 лет держать в почтении к себе немецкий ученый мир. Если профессора философии все еще серьезно относятся к этим трем софистам и считают, важным уделять им место в истории философии, то это только тем и объясняется, что это составляет их gagne-pain, так как они находят здесь материал для подробных устных и письменных трактатов по истории так называемой после-кантовской философии, где они детально излагают и серьезно обсуждают поучения этих софистов. Между тем, разумнее было бы не интересоваться тем, что эти люди выносят на рынок, чтобы чем-то казаться, — разве только если объявить писания Гегеля лекарственными и держать запас их в аптеках как психически действующее рвотное: возбуждаемое им отвращение действительно вполне специфично. Однако довольно о них и об их авторе, прославление которого предоставим Датской академии наук, признавшей в нем summum philosophum в ее духе и требующей поэтому почтительности к нему — в своем постановлении,
