Мудрость Сократа, это — один из членов философского символа веры. Что платоновский Сократ — идеальная, т. е. поэтическая, личность, высказывающая мысли самого Платона, — это несомненно; в Сократе же ксенофонтовском не особенно много мудрости. По Лукиану (Филопсевд, 24), у Сократа было толстое брюхо, — а это не относится к признакам гения. Впрочем, с таким же правом можно сомневаться в высоких умственных способностях и всех тех, кто не писал, — стало быть также и Пифагора. Великий ум должен постепенно открывать свое призвание и свое значение для человечества, т. е. приходить к сознанию, что он принадлежит не к стаду, а к пастухам (я хочу сказать — к воспитателям человеческого рода); но тогда он ясно должен понимать свою обязанность не ограничивать своего непосредственного и надежного воздействия теми немногими, с которыми сведет его случай, а распространять его на человечество, чтобы это воздействие могло захватить людей исключительных, выдающихся, стало быть — редких. Но единственным органом для обращения к человечеству служат письмена: с устным словом можно обращаться лишь к известному числу индивидуумов; вот почему то, что сказано, остается, если брать в расчет все человечество, не более как частным делом. Ибо такие индивидуумы по большей части бывают для прекрасного посева дурною почвой, где он или совершенно не всходит, или быстро вырождается в своих продуктах, — так что надлежит сохранять самые семена. А это возможно не путем традиции, которая на каждом шагу искажается, а исключительно в письменном изложении, — единственно-верном хранителе мыслей. К тому же, всякому глубокомысленному уму необходимо присуще стремление, ради собственного удовлетворения, закреплять свои мысли и сообщать им возможно большую ясность и определенность, — т. е. воплощать их в словах. А это вполне достижимо лишь с помощью письма, ибо письменное изложение существенно отличается от устного: только оно допускает высшую точность, сжатость и энергичную краткость, т. е. становится чистым оттиском мысли. Вот почему, удивительною заносчивостью было бы в мыслителе нежелание пользоваться важнейшим изобретением человеческого рода. И оттого мне трудно верить в действительно великий ум тех, кто ничего не писал: я склонен скорее считать их за практических, главным образом, героев, влиявших не столько своей головою, сколько своим характе-
