идеи, именно те, которые содержатся в числах и в пределах тел“ (т. е. чистую математику), „есть нечто бестелесное“ (Прот. мат. VII, 116 и 119).
Даже Аристотель признает, по крайней мере — гипотетически, состоятельность этой аргументации: в первой книге своего сочинения о душе (гл. I) он говорит, что обособленное существование души надо бы доказывать в зависимости от того, присуще ли ей какое-либо обнаружение, в котором не принимало бы участия тело, — а таким ее обнаружением прежде всего является, по-видимому, мышление. Но если окажется, что даже и последнее невозможно без интуиции и фантазии, то оно не может совершаться и без тела („если же и мышление есть некоторая фантазия или не бывает без фантазии, то оно не могло бы быть и без тела“). Но как раз это-то отмеченное выше условие, т. е. предпосылку разбираемой аргументации, и отрицает Аристотель, поскольку он учит именно тому, что́ впоследствии было формулировано в положении: „нет ничего в интеллекте, чего бы прежде не было в чувствах“ (см. об этом „О душе“, III, 8). Уже он, следовательно, понимал, что все чисто и абстрактно мыслимое во всяком случае должно сначала заимствовать весь свой материал и содержание из созерцаемого. Это тревожило и схоластиков. Вот почему уже в средние века силились доказать, будто существуют чистые познания разума, т. е. мысли, не имеющие отношения ни к каким образам, иными словами — мышление, берущее весь материал из себя самого. Толкования и споры по этому пункту собраны в книге Помпонация „О бессмертии души“: именно в наличности этих толкований и споров Помпонаций и видит свой главный аргумент. Для удовлетворения означенному требованию должны были служить теперь Universalia и априорные познания, понимаемые как aeternae veritates. Какую разработку получил себе потом данный вопрос у Декарта и его школы, это я изложил уже в обширном примечании к § 6 своего конкурсного сочинения о фундаменте морали; там же приведены мною и подлинные слова картезианца де-ла-Форжа, на которые стоит обратить внимание. Ибо как раз ложные учения каждого философа обыкновенно получают себе наиболее ясное выражение у его учеников; ведь последние не заботятся, подобно самому учителю, о том, чтобы по возможности держать в тени те стороны, его системы, которые могли бы выдать ее слабость: они, эти стороны, еще не представляют для них соблазна. Но уже Спиноза противопоставил всему декартовскому дуализму свое учение; „субстанция мыслящая и субстанция протяженная есть одна и та же субстанция, которая воспринимается то под одним, то под другим атрибутом“, и показал этим свое великое превосходство. Лейбниц, напротив, остался любезно-верным Декарту и ортодоксии. Но
