исходит от понятия субстанции, зиждется на ложной основной мысли, которую он заимствовал у своего учителя Декарта, а последний — у Ансельма Кентерберийского, именно, — на той мысли, будто из essentiae может когда-либо вытекать exsistentia, т. е. из простого понятия можно заключать к бытию, которое, поэтому, и будет необходимым, — или, иными словами, будто в силу природы, или определения какой-либо чисто мыслимой вещи становится необходимым считать ее уже не за мыслимую только, но и за действительно существующую. Декарт применил эту ложную основную мысль к понятию entis perfectissimi. Спиноза же принял понятие substantiae или causae sui (последнее есть contradictio in adjecto): см. его первое определение, представляющее собою его πρωτον ψευδος, в начале Этики, затем — теор. 7 первой книги. Разница в основных понятиях у обоих философов сводится едва ли не к одной терминологии: в основе же употребления этих понятий в качестве отправных пунктов, т. е. как чего-то данного, и у того, и у другого лежит превратное стремление из отвлеченного представления выводить наглядное, — тогда как в действительности всякое отвлеченное представление возникает из наглядного и потому им обосновывается. Таким образом, мы имеем здесь перед собой коренное ὑστερον προτερον.
Особого рода бремя взвалил на себя Спиноза тем, что он назвал свою всеединую субстанцию Богом: дело в том, что слово Бог уже принято для обозначения совершенно иного понятия, и Спинозе постоянно приходится отражать недоразумения, вызываемые тем, что читатель, вместо понятия, которое это слово должно обозначать согласно первым объяснениям Спинозы, все-таки продолжает связывать с ним то понятие, которое оно обозначает обыкновенно. Если бы Спиноза не употребил этого слова, он освободил бы себя от длинных и скучных комментариев в первой книге. Но он сделал это, чтобы облегчить путь своему учению, — а эта цель все-таки не была достигнута. Отсюда через все его изложение проходит какая-то двусмысленность, так что его бы можно назвать до некоторой степени аллегорическим,— тем более, что Спиноза точно так же поступает и с некоторыми другими понятиями, о чем мы говорили выше (в первой статье). Насколько яснее и, следовательно, лучше вышла бы его так называемая этика, если бы он прямо говорил то, что у него было на уме, и называл вещи собственными именами, да и вообще если бы он откровенно и естественно излагал свои мысли, вместе с их основаниями, а не выпускал их затянутыми в испанские башмаки теорем, доказательств, схолий и короллариев, — в этом заимствованном у геометрии одеянии, которое однако нисколько не придает философии геометрической достоверности, а просто теряет
