бытие всего в Боге, предустановленную гармонию, монады, оптимизм и тому подобные штуки. У меня же, где вопрос поставлен как следует, все связывается само собою, все получает надлежащее освещение, не требуется никаких фикций, и simplex sigillum veri.
Канта проблема о субстанциях непосредственно не коснулась: он шагнул дальше нее. У него понятие субстанции — категория, т. е. просто априорная форма мышления. Но через нее, в ее необходимом применении к чувственному воззрению, ничто не познается так, как оно есть в себе самом: поэтому, сущность, лежащая в основе как тел, так и душ, в себе самой может быть одна и та же. Вот его учение. Оно проложило мне путь к уразумению, что собственное тело каждого человека, это — лишь возникающая в его мозгу интуиция его воли; такое отношение между обоими моментами, будучи потом распространено на все тела, привело меня к сведению мира на волю и представление.
Так вот это понятие субстанции, которое Декарт, верный Аристотелю, сделал главным понятием философии и с определения которого, хотя и на манер элейцев, начинает поэтому и Спиноза, — это понятие оказывается при ближайшем и правдивом исследовании высшим, но незаконным отвлечением от понятия материи — именно таким, которое наряду с материей охватывает также и подкинутого ребенка — нематериальную субстанцию: вопрос этот подробно рассмотрен мною в моей „Критике кантовской философии“, стр. 550 сл. 2-го изд. (по 3-му изд., стр. 581 сл.). Но и помимо того, понятие субстанции уже потому непригодно служить отправным пунктом для философии, что оно во всяком случае — понятие объективное. А все объективное всегда бывает для нас только косвенным, — одно субъективное непосредственно, и поэтому нельзя проходить мимо него, а надлежит непременно исходить от него. Правда, Декарт это и сделал — он был даже первый, кто это признал и сделал, почему с него и ведет начало новая главная эпоха в философии; но он сделал это только в виде вступления, на самом первом шагу, после чего тотчас же принимает объективную, абсолютную реальность мира, по доверию к правдивости Божьей, и с тех пор продолжает философствовать всецело на объективной почве. Сверх того, он становится здесь повинен, собственно говоря, еще и в важном circulo vitioso. Именно, он доказывает объективную реальность предметов всех наших наглядных представлений из бытия Бога, как их творца, правдивость которого не допускает, чтобы Он нас обманывал; бытие же самого Бога доказывается им из врожденного нам представления, которое мы якобы имеем о Нем, как о всесовершеннейшем суще-
