почему Кант справедливо и заметил: «Очевидно, что первоосновные источники действий природы непременно должны служить укором метафизике» („Об истинной оценке живых сил“, 51). Таким образом, все то для физики недоступное и неизвестное, на чем кончаются ее исследования и что ее объяснения предполагают, как данное, она обыкновенно выражает словами вроде: „сила природы, жизненная сила, творческий инстинкт“, которые говорят не более, чем x, y, z. Когда же, в отдельных счастливых случаях, особенно проницательным и внимательным исследователям в сфере естествознания удается как бы украдкой бросить взгляд за ограничивающую ее завесу и не только почувствовать границу, как такую, но до некоторой степени и распознать ее свойства и, следовательно, заглянуть даже в лежащую за нею область метафизики; когда физика, при этих счастливых обстоятельствах, прямо и решительно заявляет, что исследованная таким образом граница представляет собою именно то самое, что́ одна метафизическая система, в то время ей совершенно неизвестная и берущая свои доводы совсем из иной области, установила, как истинную и сокровенную сущность и конечный принцип всех вещей, которые, сверх того, она, физика, с своей стороны признает только явлениями, т. е. представлениями, — тогда разнородные исследователи, каждый в своей сфере, воистину должны почувствовать то же, что чувствуют рудокопы, которые в недрах земли, доверяясь только одному компасу и ватерпасу, ведут друг к другу, от двух, далеко отстоящих пунктов, две штольни и после продолжительной с обеих сторон работы в подземном мраке, переживают, наконец, давно вожделеннную радость — услышать с противоположной стороны удары молотков. Ибо упомянутые исследователи сознают тогда, что они достигли так долго и так напрасно чаемой точки соприкосновения между физикой и метафизикой, которые, как небо и земля, никогда не хотели сойтись вместе, и что положено начало примирению обеих наук и найдена точка их соединения. Философская же система, дожившая до такого триумфа, получает в нем настолько сильное и удовлетворяющее внешнее подтверждение своей истинности и правильности, что большего уже и быть не может. В сравнении с подобным подтверждением, которое можно считать как бы арифметической поверкой, сочувствие или несочувствие известной эпохи не имеет никакого значения, — в особенности, если присмотреться к тому, на что между тем это сочувствие направлялось, и убедиться, например, что оно выпало на долю произведений после-кан-
