Страница:Шопенгауэр. Полное собрание сочинений. Т. III (1910).pdf/292

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
Эта страница была вычитана


— 143 —

ее не понимает; между тем писака очень хорошо знает, что это зависит от него самого, так как ему прямо нечего сообщить действительно понятного, т. е. ясно продуманного. Без этой уловки господа Фихте и Шеллинг не могли бы поставить на ноги свою лже-славу. Но, как известно, никто не прибегал к этой уловке с такой отвагой и в такой мере, как Гегель. Если бы этот последний с самого начала в ясных и понятных словах высказал нелепую основную мысль своей лже-философии, именно ту, в которой он прямо извращает истинный и естественный ход вещей, выдавая общие понятия, отвлекаемые нами из эмпирического воззрения, возникающие, следовательно, через мысленное опущение определений, иными словами, отличающиеся тем большею пустотою, чем они общее, — выдавая их за первое, коренное, истинно реальное (вещь в себе, по кантовской терминология), вследствие чего только и получает свое бытие эмпирически реальный мир; если бы, говорю я, он дал ясную формулировку этому чудовищному ὑστερῳ προτερῳ, этой, поистине, сумасбродной выдумке, и добавил к тому, что эти понятия без нашего содействия сами себя думают и движутся, — то каждый рассмеялся бы ему в лицо или пожал плечами и оставил бы подобный вздор без всякого внимания, И в таком случае даже продажность и низость напрасно стали бы испускать трубные звуки, чтобы величайшую нелепость, какая была когда-либо слыхана, выдать миру за высшую мудрость и этим навсегда скомпрометировать критическую способность немецких ученых. Под оболочкой же непонятной галиматьи дело пошло, и сумасбродство встретило успех:

Глупые люди всегда почитают и любят немало
Всякие обиняки, что скрываются между словами[1].

Лукр. I, 642.

Ободренный такими примерами, почти каждый жалкий писака старался с тех пор писать с вычурной туманностью, чтобы казалось, будто нет слов, способных выразить его высокие или глубокие мысли. Вместо того чтобы всячески стремиться быть ясным для своего читателя, он как будто дразнит его вопросом: „Не правда ли, ты не можешь отгадать того, что я думаю?“ Если же тот, вместо того чтобы ответить: „а наплевать мне на это!“ и отбросить книгу прочь, станет над нею тщетно мучиться, то в конце концов он придет к мысли, что это должно быть нечто в высшей степени умное, выше его собственного понимания, — и, высоко подняв брови, начнет он величать автора глубоким мыслителем. В результате этого милого метода явилось между прочим то, что когда в Англии хотят характеризовать что-нибудь как весьма темное, даже совсем непонятное, то говорят:

  1. Перевод Н. Рачинского.