it is like german metaphysics, — вроде того как французы выражаются: с’est clair comme la bouteille à l’encre.
Излишне, конечно, упоминать здесь — но для истины этой не может быть слишком частого повторения — что хорошие писатели, напротив, всегда стараются заставить своего читателя думать именно то, что думали они сами: ибо кто может сообщить нечто дельное, тот будет очень озабочен тем, чтобы оно не пропало. Поэтому, хороший стиль обусловливается преимущественно тем, что человек действительно имеет что сказать: только этого пустяка и недостает большинству писателей нашего времени, что́ и отражается на их скверном изложении. Отсутствие действительной мысли является родовым признаком особенно философских произведений нашего столетия: он присущ им всем, и поэтому его можно с одинаковым удобством изучать на Салате, как на Гегеле, на Гербарте, как на Шлейермахере. Здесь, по гомеопатическому методу, ничтожный минимум мысли растворен 50-ю страницами пустословия, и эта болтовня спокойно льется со страницы на страницу, — в безграничном доверии к истинно-немецкому терпению читателя. Обреченная на это чтение голова тщетно ждет подлинных, основательных и существенных мыслей: она жаждет, прямо жаждет какой-нибудь мысли, как путешественник в аравийской пустыне жаждет воды, — и нет ей утоления. Возьмите же теперь какого-либо действительного философа, — все равно из какой эпохи, из какой страны, будет ли это Платон или Аристотель, Декарт или Юм, Мальбранш или Локк, Спиноза или Кант: всегда мы встречаем прекрасный и богатый мыслями ум, который обладает знанием и знание, создает в особенности же честно озабочен сообщением своих выводов другим; вот почему для восприимчивого читателя в каждой строчке непосредственно возмещается труд чтения. Что же касается причин, по которым писания наших горе-философов так бедны мыслью и оттого так мучительно скучны, то, конечно, в своей последней основе они коренятся в их скудоумии; но ближайше это объясняется тем, что изложение ведется здесь в крайне абстрактных, общих и чрезвычайно широких понятиях, а потому оно по большей части и состоит из неопределенных, неустойчивых, бледных выражений. Но они вынуждены идти по этому акробатическому пути, так как им нельзя прикасаться к земле, где, натолкнувшись на реальное, определенное, единичное и ясное, они встретили бы только опасные рифы, о которые могли бы разбиться их неуклюжие словесные корабли. Ибо вместо того чтобы чувствами и рассудком твердо и неуклонно обращаться к наглядному миру, который один представляет собою настоящую действительность, не искажен и по самому существу своему не подлежит ошибке, который поэтому дает
