различен, как и я. Для их утонченного вкуса нужны совершенно иные люди. То, что сказал проницательный Гербарт и великий Шлейермахер или даже „сам Гегель“, — вот что служит материалом для их размышления и что им по плечу. При этом они с сердечным удовольствием видят, что „всесокрушитель Кант“ пришел в забвение, и торопятся сделать его мертвым, историческим явлением, трупом, мумией, которой они без страха могли бы потом смотреть в лицо. Ибо он самым серьезным образом положил конец в философии иудейскому богословию, что они охотно замалчивают, скрывают и игнорируют, так как без теологии они не могут жить, я разумею — есть и пить.
Если возможен был такой регресс после величайшего прогресса, когда-либо совершенного философией, то нечего удивляться, что мнимое философствование нашего времени в гораздо большей мере, чем это было когда-либо до Канта, попало в руки совсем некритического метода, невероятного, высокопарными фразами прикрытого невежества и натуралистического блуждания ощупью. И вот, например, с бесстыдством грубой необразованности всюду и без обиняков говорят о моральной свободе, как о решенном и даже непосредственно достоверном факте, — равным образом о бытии и сущности абсолюта, как о чем-то само собою разумеющемся, а также о „душе“, как о всем известной особе, — мало того, даже выражение „врожденные идеи“, которое со времени Локка, должно было бы скрыться, опять дерзает появляться на свет. Сюда же относится и грубое бесстыдство, с каким гегельянцы во всех своих сочинениях без околичностей и пояснений толкуют на все лады о так называемом „духе“, уповая на то, что их галиматья оказывает слишком ошеломляющее действие, чтобы, как это надлежало бы, нашелся человек, который припер бы господина профессора к стене вопросом: „Дух? это что же за субъект? и откуда вы его знаете? не есть ли он только произвольное и удобное олицетворение, которого вы даже не определяете, не говоря уже о дедукции или доказательстве? Или вы думаете, что перед вами собрание старых баб?“ — Вот какой язык был бы приличен с подобным философских дел мастером.
Одну забавную черту в философствовании этих ремесленников я указал уже выше, по поводу „синтетической апперцепции“, именно — ту, что хотя они не пользуются кантовской философией, которая для них очень неудобна и к тому же слишком серьезна, и даже не в состоянии уже надлежащим образом понимать ее, тем не менее, чтобы придать своей болтовне научный вид, они охотно сыплют заимствованными из нее выражениями, вроде того как дети играют с папашиной шляпой, палкой и шпагой. Так поступают, например, гегельянцы со словом „категории“, которым они обозначают всякого рода
