жения и лукавых умыслов ее распространителей, обратилась за полвека в постоянный и тысячекратно повторяемый с кафедры догмат и, вопреки свидетельству величайших мыслителей, навязывается учащейся молодежи, это — один из худших плодов университетской философии.
Между тем, соответственно такой подготовке, для университетских философов подлинным и существенным предметом метафизики является разбор отношения Бога к миру: их учебники наполнены его детальнейшими обсуждениями. Выяснение этого пункта служит, по их мнению, главной целью, для которой они призваны и ради которой получают деньги; и вот, забавно слышать, как важно и учено говорят они об абсолюте, или Боге, совершенно серьезно напуская на себя такой вид, словно бы они действительно что-нибудь знали о нем: это напоминает серьезность, с какой дети занимаются своей игрой. Так, каждую ярмарку и появляется какая-нибудь новая метафизика, состоящая из пространного сообщения о Господе Боге, разбирающая, что он собственно такое и как он пришел к тому, чтобы сделать, родить или как-нибудь иначе сотворить мир, — подумаешь, будто они каждое полугодие получают о нем свежие бюллетени. Иные однако, впадают при этом в известное затруднение, которое производит высоко-комический эффект. Именно, они должны учить о Боге протестантском: это они хорошо помнят. С другой же стороны, за последние лет 40, в Германии среди ученых и даже просто образованных людей приобрел решительное господство и вошел в моду спинозовский пантеизм, по которому слово „Бог“ — синоним „мира“: от этого им тоже все-таки не хотелось бы совсем отказываться, а между тем они не смеют протянуть руки к этому запретному блюду. Вот они и стараются помочь делу своим обычным средством — темными, запутанными, хаотическими фразами и пустым набором слов, жалко при этом изворачиваясь и извиваясь: некоторые, например, единым духом уверяют, что Бог всецело, бесконечно и как небо от земли, именно как небо от земли, различается от мира, но в тоже время совершенно с ним связан и составляет одно, так-таки целиком в нем и помещается. Этим они каждый раз напоминают мне ткача Боттена в „Сне на Иванову ночь“, который обещает реветь, как страшный лев, но вместе с тем столь нежно, как только может петь какой-нибудь соловей. Защищая свою мысль, они попадают в удивительный просак: именно, они утверждают, что вне мира для Бога нет места, но затем не могут пользоваться им и внутри мира, — оттого они и мечутся туда и сюда, пока не усядутся меж двух стульев[1].
- ↑ Таким же затруднительным положением объясняются и те похвалы, какими теперь, когда и мой свет, наконец, не лежит уже под спудом,
