причинной цепи. Во всяком случае, однако, убеждение, или, вернее, мнение, что эта необходимость всего происходящего не слепа, т. е. вера в столь же планомерное, сколько и необходимое течение нашей жизни, — это — фатализм высшего порядка, который хотя и не допускает доказательства, как фатализм простой, но в который все-таки рано или поздно может впасть каждый, удержав его, в зависимости от своего образа мыслей, только на некоторое время или навсегда. Мы можем назвать его, в отличие от обычного, или доказуемого фатализма, фатализмом трансцендентным. Он коренится не в чисто-теоретическом познании, как тот, и не в нужном для такого познания исследовании, к которому и немногие были бы способны, — а постепенно слагается из опытов собственной жизни. Именно, между ними каждому бросаются в глаза известные события, которые, благодаря своей особенной и значительной целесообразности для него, носят на себе, с одной стороны, ясно выраженную печать моральной, или внутренней, необходимости, а с другой стороны — такую же печать внешней полной случайности. Многократное повторение таких событий постепенно приводит к мнению, которое часто обращается в убеждение, — что жизнь индивидуума, какой бы запутанной она ни казалось, представляет собою внутренне-стройное целое с определенной тенденцией и поучительным смыслом, — нечто вроде всесторонне обдуманного эпоса[1]. Но поучение, которое можно вывести из этого целого, касается только индивидуальной воли человека, которая в последней основе является его индивидуальным заблуждением. Ибо не в мировой истории, как мнит профессорская философия, можно видеть план и цельность, а в жизни отдельного лица. Ведь народы существуют лишь in abstracto: индивидуумы — вот реальность. Оттого, мировая история не имеет прямого метафизического значения: она, собственно говоря, — случайная конфигурация; напомню здесь сказанное мною об этом в „Мире как в. и пред.“, т. I, § 35. — Таким образом, именно по отношению к собственной индивидуальной судьбе развивается у многих упомянутый трансцендентный фатализм, к которому, быть может, рано или поздно склонится всякий, когда он внимательно поразмыслит над собственной жизнью и когда ее нить достигнет уже значительной длины; и этот фатализм заключает в себе не только много утешительного, но пожалуй и много верного: вот почему во все времена его и утверждали даже в качестве догмата[2]. Здесь заслуживает упоминания, как совершенно бес-
