сти, он появился в форме мистики, особенно немецкой, у Таулера, у творца немецкой теологии и у других; равным образом, в новейшее время, как противоположность Кантовской философии, — у Якоби и Шеллинга, а также и в последнем периоде Фихте. — Однако же философия должна быть сообщимым познанием, т. е. рационализмом. Сообразно с этим, я хотя и указал в заключении своей философии на область иллюминизма, как на существующий факт, но остерегся хотя бы на один шаг приблизиться к ней; зато я и не пытался дать последние откровения о сущности мира и дошел лишь до тех пределов, до которых возможно дойти на объективном, рационалистическом пути. Я предоставил иллюминизму полную свободу действия в его области, где он и может предаваться раскрытию на свой лад всех загадок, не становясь мне поперек дороги и не вступая со мною в полемику.
Иногда бывает однако, что в основе рационализма лежит затаенный иллюминизм, с которым философ в таком случае и сверяется, как со скрытым компасом, в полном убеждении, что он не направляет своего пути ни по чему другому, кроме звезд, т. е. наружу и на виду лежащих объектов, и только их принимает в расчет. Это терпимо, так как он не задается мыслью сообщить кому-нибудь свое несообщимое познание, — нет, сообщения его носят чисто объективный и рациональный характер. Так, вероятно, было с Платоном, Спинозою, Мальбраншем и некоторыми другими, и никого это не может касаться, ибо это тайна их сердца. Напротив, призывать во всеуслышание к интеллектуальному созерцанию и нагло повествовать о его содержании с претензией на объективное значение последнего, как это делают Фихте и Шеллинг, — это постыдно и предосудительно.
Впрочем, сам по себе иллюминизм может быть оправдываем, поскольку он является естественною попыткой обоснования истины. Ибо направленный вовне интеллект, в качестве орудия для целей воли, т. е. в качестве чего-то второстепенного, представляет собою лишь часть всего нашего человеческого существа; он принадлежит к области явления, и познание его приноровлено только к явлению, так как он существует исключительно в интересах последнего. Что же может быть естественнее, как не привлечение на помощь, — после неудачи с объективно познающим интеллектом, — всего остального нашего существа, которое именно и должно быть вещью в себе, т. е. принадлежать к истинной сущности мира и в силу этого заключать в себе то или иное разрешение всех загадок, — подобно тому как древние немцы, проиграв все, ставили на карту собственную свою личность? А единственно истинный и объективно состоятельный способ достигнуть этого заключается в признании эмпирически данного факта
