ния его к другим областям, оставляя все прочее без внимания? Очевидно, он скорее обратится к целому; его влечет к совокупности вещей, ко вселенной вообще, и ничто в ней не должно оставаться для него чуждым; следовательно, он не может тратить свою жизнь на мелочи одной специальности.
А. Те неудачи, которые до сего времени терпела философия, неизбежны и объясняются тем, что она, вместо того чтобы ограничиться углубленным пониманием данного мира, тотчас же хочет выйти за его пределы и пытается найти последние основы всякого бытия, вечные отношения, мыслить которые совершенно неспособен наш интеллект, ибо сила понимания его применима лишь к тому, что́ философы именуют то конечными вещами, то явлениями, — словом, к мимолетным образам этого мира, и к тому, что́ пригодно для собственной нашей личности, для наших целей и нашего самосохранения: интеллект имманентен. Поэтому и философия его должна быть имманентна и, не возносясь к надмировым вещам, ограничивать свою задачу основательным пониманием данного мира: он дает достаточно материала.
Б. Если дело обстоит таким образом, то наш интеллект — жалкий дар природы; ибо, если он пригоден лишь для постижения отношений, которые касаются нашего жалкого индивидуального существования и остаются в силе лишь на коротком протяжении нашего временного бытия, а то, что единственно достойно интереса мыслящего существа — объяснение нашего бытия вообще, истолкование отношений вселенной в ее целом, короче, разрешение загадки этого жизненного сна, — если все это в интеллекте не укладывается и он никогда не в состоянии будет постичь это, даже если бы ему все это в подробности изложили, — то я нахожу, что интеллект недостоин того, чтобы я занимался его, развитием: он — вещь, которая не стоит того, чтобы за ней нагибаться.
А. Друг мой, затевая пререкания с природой, мы остаемся, обыкновенно, неправы. Подумай, natura nihil facit frustra nec supervacaneum (et nihil largitur). Ведь мы — существа только временные, конечные, бренные, грезоподобные, мимолетные, как тени; к чему подобным существам интеллект, который постигал бы бесконечные, вечные, абсолютные отношения? И разве мог бы такой интеллект отбросить эти отношения, чтобы снова обратиться к единственно реальным для нас, единственно и на самом деле касающимся нас ничтожным отношениям нашего эфемерного бытия и оказаться еще для них пригодным? Одарив нас подобным интеллектом, природа не только свершила бы безмерно крупное Frustra, но и поступила бы совершенно
