ее — в кристаллизации, в растительной и животной generatione aequivoca, которой, по крайней мере, у чужеядных (epizoa) нельзя оспаривать[1]. На этом же основании можно предположить и то, что нигде, ни на какой планете или спутнике, материя не может перейти в состояние бесконечного покоя: нет, присущие ей силы (т. е. воля, простою зримостью которой является материя) неизменно будут вновь и вновь прерывать наступивший было покой, и они будут снова и снова пробуждаться от сна, чтобы в виде механических, физических, химических или органических сил опять начинать свою игру, так как они всегда ждут лишь повода.
Но если мы хотим понять, как творит природа, то мы должны отрешиться от сравнений с делами наших собственных рук. Истинная сущность каждой животной формы, это — вне представления, следовательно, и вне его форм, пространства и времени, лежащий акт воли, который именно поэтому и не знает никакого «после» и «подле», а хранит в себе нераздельное единство. Когда же наша мозговая интуиция овладевает такою животной формой и даже внутренность ее рассекает анатомический нож, то на свет познания выступает нечто такое, что изначально и само по себе чуждо познанию и его законам, но, появляясь в познании, должно и подчиняться его формам и законам. Изначальное единство и нераздельность основного волевого акта, этой, поистине, метафизической сущности, в явлении раздроблены на совместность частей и преемственность функций, которые тем не менее кажутся строго соединенными между собою в теснейшем соотношении для взаимной помощи и поддержки — попеременно, как средство и цель. Рассудок, воспринимающий это таким образом, приходит в изумление перед глубоко обдуманным расположением частей и комбинацией функций, ибо происхождению известной животной формы он непроизвольно приписывает тот же способ, каким он подмечает вновь возникающее из множества (которое само-то создано лишь свойственной ему формою познания) первоначальное единство.
В этом — смысл того великого учения Канта, что целесообразность вносит в природу рассудок от себя, а затем как на чудо дивится тому, что он сам же и сделал[2]. Если только позволительно иллюстрировать тривиальным сравнением
