ности, можем лишь строить предположение о том, как мы посупим при известных будущих обстоятельствах, — хотя такое предположение и принимается нами часто за решение. Если, например, человек, вследствие чьего-либо требования, чрезвычайно искренно и даже весьма охотно дает обязательство при наступлении лежащих еще в будущем обстоятельств, сделать то-то и то-то, то это еще не служит ручательством, что он непременно выполнит обязательство, — разве лишь оранизация его такова, что данное им обещание само по себе и как таковое служит для него всегда и везде достаточным мотивом, действуя на него, путем напоминания о его чести, как внешнее принуждение. Во всех же других случаях то, что он будет делать при наступлении подобных обстоятельств, можно предопределить, зато уже с полною достоверностью, исключительно на основании правильного и точного понимания его характера и внешних обстоятельств, под влиянием которых он будет тогда находиться. Это даже очень легко, если мы уже раз видели его при подобной же обстановке: ибо и во второй раз он неуклонно сделает то же самое, — разумеется, если в первый раз он правильно и основательно понял обстоятельства дела, потому что, как я уже неоднократно замечал, causa finalis non movet secundum suum esse reale, sed secundum esse congitum. (Suarez, disp. metaph. disp. XXIII, sect. 7 et 8). Ибо то, чего он в первый раз не распознал или не понял, не могло и действовать на его волю, подобно тому как электрический ток замыкается, если какое-нибудь изолирующее тело прерывает действие проводника. Неизменность характера и вытекающая отсюда необходимость поступков необыкновенно ясно сказывается в том случае, когда кто-либо при известных обстоятельствах вел себя не так, как бы следовало, и не проявил решительности или твердости, или мужества, или иного необходимого в данный момент качества; и вот он потом сознает и искренне раскаивается, что поступил неправильно, и думает: „ну, если мне опять представится такой же случай, то я уж поступлю не так!“; но вот случай этот вновь представляется: и он снова делает то же самое, — к великому своему удивлению[1].
Драмы Шекспира представляют собою, бесспорно, лучшее пояснение к той истине, о которой идет речь. Ибо он был проникнут ею, и его интуитивная мудрость сказывается in concreto на каждой странице. Я приведу в пример лишь один случай, когда он выдвинул эту истину с особенною ясностью, хотя безо всякой преднамеренности и аффектации, ибо он, как истинный художник, никогда не исходит из предвзятых идей; очевидно, он творит лишь для того, чтобы
- ↑ (Сравн. Мир, как воля и представл. II, р. 226 и дал.; 3 изд. II, 251 и дал.).
