ственному суждению. В то же время эта поразительная наклонность к подражанию указывает также на родство человека с обезьяной. Самый же способ воздействия примера обусловливается характером каждого человека: поэтому один и тот же пример действует на одних соблазнительным, а на других — отпугивающим образом. Легкий случай наблюдать это дают нам некоторые дурные общественные привычки, прежде не существовавшие, но постепенно вторгающиеся в обиход. Заметив их в первый раз, кто-нибудь один подумает: „фи! как это можно! как эгоистично, как бесцеремонно! уж я-то остерегусь делать что-либо подобное“. Зато двадцать других подумают: „ага! он делает это, отчего же не сделать и мне?“
В нравственном отношении пример, равно как и поучение, могут споспешествовать гражданскому, или легальному улучшению, а не внутреннему, которое и есть моральное в собственном смысле слова. Ибо пример действует всегда лишь, как личный мотив, — следовательно, при условии восприимчивости к мотивам подобного рода. Но именно то, к какого рода мотивам человек преимущественно восприимчив, и имеет решающее значение для настоящей и истинной, однако всегда лишь врожденной нравственности этого человека. Вообще, пример действует, как побудительное средство для проявления хороших и дурных свойств характера: но он не создает их; поэтому изречение Сенеки velle non discitur остается в силе и здесь. Что врожденность всех истинных моральных качеств как хороших, так и дурных, более подходит к учению о метемпсихозе браманистов и буддистов, согласно которому „хорошие и дурные поступки человека, подобно тени, следуют за ним из одного существования в другое“, чем к иудейству, которое скорее требует, чтобы человек приходил на свет моральным нулем и затем уже, посредством немыслимого liberi arbitrii indifferentiae, т. е. вследствие разумного обсуждения, решал, кем он должен быть, ангелом или чертом, или же одною из промежуточных ступеней между ними, — это я знаю очень хорошо, но совершенно не принимаю в расчет: ибо мое знамя — истина. Ведь я не профессор философии и не имею поэтому никакого призвания к тому, чтобы паче всего заботиться о подтверждении основных положений иудейства, хотя бы даже они навсегда преграждали путь ко всякому философскому познанию. Liberum arbitrium indifferentiae, под именем „нравственной свободы“, представляет собою излюбленную куклу для игр профессоров философии, и ее нужно предоставить им, — высокоодаренным, честным и правдивым.
