вильно, взятое наоборот. Во всяком случае, однако, такое более отчетливое понимание тождества всякого настоящего представляет собою существенное условие философского дарования. Через него самое мимолетное, именно всякое теперь, понимается, как единственно пребывающее. Кто таким интуитивным образом познает, что настоящее, — представляющее собою, тем не менее, единственную форму всякой реальности в наиболее тесном смысле слова, — имеет свое начало в нас, т. е. проистекает изнутри, а не извне, тот не может сомневаться в неразрушимости своего собственного существа. Скорее он поймет, что хотя с его смертью объективный мир и погибнет вместе со средою его представления, с интеллектом, однако это не затронет его существования: ибо внутри было как раз столько реальности, сколько и вне. Поэтому он с полным пониманием скажет: εγω ειμι παν το γεγονος, και ον, και εσομενον. (См. Stob. Floril. Tit. 44, 42: Vol 2, p. 201).
Кто не придает всему этому значения, тот должен утверждать противное и говорить: „время есть нечто чисто объективное и реальное, существующее совершенно независимо от меня. Я только случайно вброшен в него, захватил небольшую его частицу и через то приобрел мимолетную реальность, подобно тысячам бывших до меня, которые в настоящее время превратились в ничто, точно также как и я скоро превращусь в ничто. Время, напротив, есть нечто реальное; оно поэтому будет протекать дальше без меня“. Мне кажется, что решительность выражения этого взгляда даст почувствовать коренную его превратность и даже нелепость.
Сообразно со всем этим можно, без сомнения, рассматривать жизнь — как сон, а смерть — как пробуждение. Но личность, индивидуум, относится в таком случае к грезящему во сне, а не к бодрствующему сознанию; почему смерть и представляется ему, как уничтожение. Во всяком случае, на нее нужно смотреть, с этой точки зрения, не как на переход в совершенно новое, чуждое нам, состояние, а, скорее лишь как на возвращение к свойственному нам изначала; жизнь же была в этом первоначальном состоянии лишь кратким эпизодом.
Если же какой-нибудь философ вообразит, что, он, умирая, обретет доступное лишь ему одному утешение или, во всяком случае, развлечение в том, что для него тогда разрешится некая так часто занимавшая его проблема, то он окажется в положении человека, у которого фонарь потушили как раз в то время, когда он думал найти искомое.
Ибо со смертью сознание исчезает во всяком случае; однако вовсе не исчезает то, что его до сих пор порождало. Именно, сознание
