он, на стр. 47, сопоставляет их так: „Гегель неистощим в нападках, когда речь идет о Ньютоне, быть может, из снисхождения — дурная вещь заслуживает и дурного слова — к Гёте“. Итак, этот господин Линк осмеливается говорить о снисхождении жалкого шарлатана к величайшему уму нации. В качестве образцов его способности суждения и его смешной самонадеянности приведу еще и следующие места из той же книги, поясняющие вышеприведенное. „По глубокомыслию Гегель превосходит всех своих предшественников. Можно сказать, что перед его философией их философия исчезает“, стр. 32. А свое изложение несчастного гегелевского катедер-скоморошества он заканчивает, на стр. 44, словами: „Таково глубоко заложенное величественное построение наивысшей метафизической проницательности, какую только знает наука. Слова, как: „мышление необходимости есть свобода; дух создает себе мир нравственности, где свобода вновь становится необходимостью“ исполняют приближающийся к ним дух благоговения, а однажды достигнув признания, обеспечивают тому, кто их произнес, бессмертие“. — Так как этот господин Линк — не только член берлинской академии, но принадлежит к известностям, а может быть, даже и к знаменитостям немецкой республики ученых, то эти изречения, особенно ввиду того, что они нигде не подверглась порицанию, вместе могут считаться и образцами немецкой способности суждения и немецкой справедливости. После них становится понятнее, как могло случиться, что мои сочинения, впродолжении более, чем 30-ти лет, не считались достойными даже взгляда.
Немецкий ученый, правда, и слишком беден, чтобы позволять себе быть честным и добросовестным. Изворачиваться, вилять, приспособляться, скрывать свои убеждения, поучать не тому и писать не то, во что веришь, пресмыкаться, льстить, быть партийным, состоять в кумовстве, ставить выше истины и чужих заслуг министров, сильных мира сего, коллег, студентов, книготорговцев, рецензентов, словом всех и все — вот путь его и его образ действий. Поэтому он становится по большей части человечком очень и очень себе на уме. Отсутствие стыда и совести забрало отсюда такую силу в немецкой литературе вообще, а в философии в особенности, что подает надежду дойти до таких пределов, когда бесстыдство ее, неспособное уже никого вводить в заблуждение, станет недействительным.
Впрочем, в ученой республике все идет так же, как и в прочих: в ней любят людей недалеких, шествующих втихомолку
