щую каждый день все с большим нахальством, — на то, что в научных книгах и именно в самых ученых, даже издаваемых Академией повременных изданиях, места из греческих и (proh pudor) латинских авторов приводятся в переводе на немецкий язык. Черт побери! Да разве вы пишете для портных или сапожников? — Да, пожалуй, что и так: лишь бы побольше „сбыть товара“. Позвольте же мне почтительнейше заметить вам, что вы сущие пошляки в полном смысле этого слова. — Гонитесь больше за честью, чем за деньгами в кармане, стремитесь скорее дать необразованному почувствовать ваше превосходство, чем отвешивать поклоны перед его мошною. — Немецкие переводы греческих и латинских авторов — такой же суррогат, как цикорий в кофе; к тому же и верность их подлиннику довольно подозрительна…
Если дело пойдет в том же направлении дальше, то прощай гуманность, благородный вкус, возвышенное чувство! Вновь наступит варварство, несмотря на железные дороги, электрические провода и воздушные шары. Наконец, мы потеряем, благодаря этому, еще одно преимущество, которым пользовались все наши предки. Именно, латинский язык служит ключом не только латинской древности, но и всех средних веков, всех европейских стран и нового времени до средины XVIII-го столетия. Поэтому, напр., Скот Эригена из IX столетия, Иоанн Салисберийский из XII, Раймунд Луллий из XIII вместе с сотнями других говорят мне непосредственно на языке, бывшем для них привычным и естественным во время размышления над научными предметами. Поэтому они совсем близки мне еще и теперь; я нахожусь с ними в непосредственном общении и действительно изучаю их. Во что обратились бы они, если бы каждый из них писал на родном языке в том виде, каким он был в их время?! Я не мог бы и наполовину понять их, и настоящее непосредственное духовное общение с ними было бы невозможным: я видел бы их как вижу тени на далеком горизонте или через телескоп какого-нибудь перевода. Во избежание этого, Бэкон Веруламский по собственному его заявлению сам перевел свои essays на латинский язык под заглавием sermones fideles; причем ему все же помогал Гоббс. (См. Thomae Hobbesii vita. Carolopoli 1681, p. 22).
Здесь можно кстати упомянуть, что патриотизм, если он хочет играть роль в науке, является милостивым государем, которого надо выгнать вон. Ибо можно ли придумать большую наглость, чем если кладут на чашку весов свое пристрастие к нации, включающей собственную почтенную особу, и ради подобного соображения то искажают истину, то оказывают несправедливость великим умам чужих наций, чтобы выдвинуть посредственности собственной, — и все это в таком деле,
