шенного невежества во всем остальном, достигнуть исчерпывающей полноты сведений; между тем как философ должен обозревать все области и даже, до известной степени, быть во всех них дома, причем, разумеется, та полнота знаний, которой можно достигнуть только изучением деталей, по необходимости исключается для него. Вот почему специалистов можно сравнить с женевскими рабочими, из которых один выделывает исключительно часовые колесики, другой — исключительно пружины, третий — исключительно цепочки; философ же подобен часовщику, который изо всего этого только и создает нечто целое, полное движения и смысла. Первых можно сравнить также и с музыкантами в оркестре, из которых каждый является мастером на своем инструменте; философ же подобен капельмейстеру, который должен знать характер всякого инструмента и способ обращения с ним, хотя бы он и не умел играть в совершенстве на всех инструментах или даже на каком-нибудь одном из них. Скот Эригена подводит все науки под понятие Scientia, в противоположность философии, которую он именует Sapientia[1]. Но особенно счастливое и пикантное сравнение этих двух видов духовных стремлений существует у древних, и они его так часто повторяли, что теперь уже неизвестно, кому собственно оно принадлежит. Диоген Лаэрций (II, 79) приписывает его Аристиппу, Стобей (Floril. tit. IV, 110) Аристону Хиосскому, Аристотелю — его схолиаст (стр. 8 берлинского издания), Плутарх же (De puer. educ. с. 10) приписывает его Биону, «который говорил, что как женихи Пенелопы, не получив возможности соединиться с Пенелопой, имели дело с ее служанками, так и те, кто не в силах овладеть философией, предаются другим, ничего не стоящим наукам». В наш по преимуществу эмпирический и исторический век не бесполезно вспомнить об этом.
Эвклидовский метод доказательства из собственного же лона породил на себя самую меткую пародию и карикатуру — в знаменитом споре о теории параллелей и в повторяющихся из года в год попытках доказать одиннадцатую аксиому. Последняя гла-
