в тяжких страданиях жизни и в этой роли с полным успехом заступают место объективно-истинной метафизики, потому что умеют так же хорошо, как и она, поднимать человека над самим собою и над временным бытием, — и в этом блестяще сказывается их великое значение, их полная необходимость. Ибо «толпа не может быть философом», как правильно сказал уже Платон (De Rep. VI, р. 89, Bip.). Единственным камнем преткновения является здесь то, что религии не могут сознаться в своем аллегорическом характере, а должны притязать на обладание истиной sensu proprio. Этим они вторгаются в сферу чистой метафизики и возбуждают ее антагонизм, который и обнаруживается во все те эпохи, когда метафизику не сажают на цепь.
Непонимание того, что всякая религия имеет аллегорический характер, служит причиной и столь упорных в наши дни пререканий между супранатуралистами и рационалистами. И те, и другие хотят понимать истину христианства sensu proprio. В этом смысле первые желают принять его целиком, как оно есть, — а это трудная позиция при современном уровне научного и общекультурного развития. Последние же пытаются своей экзегетикой выключить из него все специфически-христианское, и в остатке у них получается нечто такое, чего нельзя назвать истиной ни sensu proprio, ни sensu allegorico, и что скорее представляет собою , одну лишь плоскость, едва ли не простое жидовство или, в лучшем случае, жалкий пелагианизм и — что всего хуже — низменный оптимизм, истинному христианству совершенно чуждый. Кроме того, попытка обосновать религию на разуме переносит ее в другую категорию метафизики, где последняя находить свое обоснование в себе самой, — переносит ее таким образом на чуждую почву философских систем, делает ее участницей их внутренних междоусобиц и ставит ее под ружейный огонь скептицизма, против тяжелой артиллерии критики чистого разума; выходить же на такую арену было бы со стороны религии чрезмерной смелостью.
Для обеих категорий метафизики было бы выгоднее всего жить врозь и каждой держаться своей собственной области, для того чтобы там беспрепятственно развивать свою природу. Но вместо этого, в течение всей христианской эпохи, многие люди прилагают всяческие усилия к тому, чтобы сплавить религию и философию в одно целое, и переносят догматы и понятия одной в сферу другой, — чем портят обе. Наиболее ясно сказалось это в наши дни — в том своеобразном гермафродите, или кентавре, который называется религиозной философией; нечто вроде гности-
