ная свобода мысли? Славословили ее достаточно, но лишь только она пыталась идти несколько дальше, чем уклонение от второстепенных догматов государственной религии, — как проповедников терпимости охватывал священный ужас перед такой дерзостью и они кричали: ни шагу дальше! Что же за успехи могла делать метафизика под таким давлением? К тому же насилие, совершаемое привилегированной метафизикой, простирается не только на гласное выражение мыслей, но и на самое мышление, ибо она, с торжественно-серьезной, заученной физиономией, прочно внедряет свои догматы в нежные, гибкие, доверчивые и наивные души детей, и там они глубоко пускают свои корни и почти принимают характер врожденных идей, за которые их поэтому и считали иные философы (а чаще считали притворно). Между тем ничто так не мешает пониманию самой проблемы метафизики, как предвзятое, навязанное и рано привитое уму решение ее, ибо необходимая исходная точка для всякого истинного философствования, это — глубокое проникновение сократовским принципом: «я знаю только то одно, что ничего не знаю». Древние и в этом отношении имели преимущество перед нами, так как их государственные религии, хотя и несколько ограничивали обнародование мыслей, но самой свободы мышления не стесняли: эти религии не служили предметом формального и торжественного обучения в школах, да и вообще не принимались уж очень всерьез. Вот почему древние до сих пор еще — наши учителя в метафизике.
По поводу упрека в незначительности успехов метафизики и в том, что она, несмотря на свои настойчивые усилия, все еще далека от своей цели, надо иметь в виду также и следующее обстоятельство. Философия — что бы ни говорили о ней — всегда оказывала ту неоценимую услугу, что ставила границы безмерным притязаниям привилегированной метафизики и в то же время противодействовала натурализму и материализму, которые, в виде неизбежной реакции, именно эта метафизика и порождала. Подумайте, до каких размеров дошли бы притязания жрецов каждой религии, если бы вера в их учения была так прочна и слепа, как им этого хочется! Оглянитесь на войны, смуты, мятежи и революции, которые происходили в Европе с восьмого по восемнадцатое столетие: как мало между ними таких, которые бы своим зерном или своим предлогом не имели какого-нибудь вероисповедного разногласия — другими словами, какой-нибудь метафизической проблемы. Да, метафизика натравляла народы друг на друга! Все это тысячелетие представляет собою сплош-
