себе, есть образ, возникший в моем мозгу и существующий только для меня как для познающего субъекта, — образ, который не может представлять собою окончательного, т. е. субъективного, для себя и в себе, бытия даже этих неодушевленных тел. Но, с другой стороны, я не могу допустить и того, чтобы даже и эти неодушевленные тела существовали исключительно в моем представлении, — нет, ввиду того, что они обладают необъяснимыми свойствами и вытекающей из последних действенностью, я должен признать за ними некоторое бытие в себе. Но именно эта необъяснимость свойств, указывая, с одной стороны, на нечто существующее независимо от нашего познания, дает, с другой стороны, эмпирическое подтверждение того, что наше познание, заключаясь в одной только представляющей, посредством субъективных форм, деятельности, показывает нам всегда одни лишь явления, а не внутреннюю сущность вещей. Этим, значит, и объясняется тот факт, что во всем, нами познаваемом, для нас остается скрытым нечто, не поддающееся никакому объяснению, и надо признаться, что мы не можем понять до конца даже самых обыкновенных и простых явлений. Ибо не только высшие продукты творчества природы — живые существа или сложные феномены неорганического мира — остаются для нас непостижимыми, но и всякий кусок горного хрусталя, всякий серный колчедан, благодаря своим кристаллографическим, оптическим, химическим и электрическим свойствам, представляет для самого глубокого исследования и изучения целую бездну непонятного и таинственного. Этого не могло бы быть, если бы мы познавали вещи такими, как они существуют сами по себе, потому что в таком случае нам, разумеется, были бы сполна известны, по крайней мере, те простейшие явления, к свойствам которых нам не закрывала бы пути скудость наших сведений, и познание могло бы воспринимать эти явления во всей их сущности, во всем их бытии. Таким образом, дело здесь не в нашем малом знакомстве с вещами, а в характере самого познания. В самом деле: если уже наша интуиция, а следовательно и все вообще эмпирическое восприятие являющихся нам предметов, в существенном и главном определяется нашей познавательной способностью и обусловливается ее формами и функциями, то отсюда ясно, что вещи не могут не являться нам в совершенно отличном от их подлинного существа виде и проходят перед нами как бы в маске, которая позволяет лишь догадываться о том, что́ под нею скрыто, но никогда не дает его познать; и это непознаваемое просвечивает всюду как необъяснимая тайна, и
