вещь в себе и сбросила значительную долю своего покрова, тем не менее она еще не выступает в полной наготе. Вследствие свойственной еще ей формы времени каждый познает свою волю только в смене ее отдельных актов, но не в ее целом, не такой, какова она сама по себе. Вот почему никто и не знает своего характера a priori, а узнает его лишь на опыте и всегда неполно. И все-таки, то восприятие, в котором мы познаем волнения и акты собственной воли, гораздо непосредственнее, чем всякое другое: оно — тот пункт, где вещь в себе непосредственнее всего вступает в явление и ближе всех озаряется светом познающего субъекта; вот почему этот столь интимно познаваемый процесс только один и может служить истолкователем всякого другого.
Ибо всякий раз когда из темной глубины нашего внутреннего существа проступает в познающее сознание какой-нибудь волевой акт, совершается непосредственный переход вневременной вещи в себе — в явление. Поэтому хотя волевой акт и представляет собою только самое близкое и самое явственное проявление вещи в себе, тем не менее отсюда следует, что если бы мы могли так же непосредственно и так же изнутри познавать и все остальные явления, то мы должны были бы признать их за то самое, чем в нас служит воля. В этом смысле, значит, я и утверждаю, что внутренняя сущность каждой вещи — воля, и называю волю вещью в себе. Этим я модифицирую учение Канта о непознаваемости вещи в себе в том направлении, что вещь в себе признаю непознаваемой только прямо и во всей ее глубине, — но самое непосредственное из ее проявлений, которое этой непосредственностью toto genere отличается от всех остальных, на мой взгляд, заступает для нас место вещи в себе, и нам поэтому предстоит задача свести весь мир явлений к тому явлению, где вещь в себе выступает под самым легким покровом и остается явлением лишь постольку, поскольку мой интеллект, единственное начало во мне, способное познавать, все еще пребывает отличным от меня, как от существа волящего, и не отрешается от познавательной формы времени даже при внутреннем восприятии.
Но, сделав этот последний и самый крайний шаг, мы встречаемся еще и с таким вопросом: что же в конце концов есть, сама по себе, непосредственно, та воля, которая является в мире и как мир? Другими словами: что она такое, совершенно независимо от того, что она представляется как воля, или вообще является, т. е. вообще познается? На этот вопрос никогда нельзя дать ответа, ибо, как я сказал, самая познаваемость уже проти-
