воречит бытию в себе и все познаваемое, уже как такое, есть только явление. Но самая возможность этого вопроса показывает, что вещь в себе, которую мы непосредственнее всего познаем в воле, может вне всякого возможного явления иметь такие определения, свойства и формы бытия, которые для нас совершенно непознаваемы и непостижимы и которые, как сущность вещи в себе, остаются налицо тогда, когда эта вещь в себе, согласно тому, что я показал в четвертой книге, свободно отменяет себя как волю и оттого совсем выходит из пределов явления и для нашего познания, т. е. по отношению к миру явлений, обращается в пустое ничто. Если бы воля была вещью в себе прямо и абсолютно, то и это ничто было бы абсолютным; между тем мы видели, что именно тогда, при самоупразднении воли, это ничто оказывается лишь относительным.
Я намерен теперь дополнить еще несколькими соображениями предложенное мною как в нашей второй книге, так и в сочинении О воле в природе, доказательство той моей теории, что во всех явлениях этого мира, на различных ступенях его, объективируется именно то самое, что в наиболее непосредственном познании открывается нам как воля. Приступая к этому, я сначала приведу ряд психологических фактов, которые показывают, что прежде всего в нашем собственном сознании воля неизменно выступает как нечто первичное и основное и удерживает за собою решительное преимущество перед интеллектом, который, наооборот, всегда оказывается чем-то вторичным, подчиненным и условным. Показать это тем более необходимо, что все предшествовавшие мне философы, от первого и до последнего, полагали истинную сущность, или зерно человека в познающем сознании и оттого понимали и изображали я, или, у многих, его трансцендентную ипостась, так называемую душу, как нечто прежде всего и по существу познающее, даже мыслящее и лишь в результате этого, вторично и производно, волящее. Эту исконную и общую коренную ошибку, это огромное πρωτον ψευδος и основное νοτερον προτερον, надо устранить прежде всего и надо вполне отчетливо понять действительное положение вещей. Но так как эта перестановка исходной точки зрения, за тысячелетия философского искания, совершается здесь впервые, то некоторая обстоятельность будет вполне уместна. То удивительное явление, что в этом первоосновном пункте заблуждались все философы и даже прямо выворачивали истину наизнанку, можно, особенно по отношению к философам христианской эпохи, отчасти объяснить тем, что все они стремились представить человека возможно бо-
