гой. Правда, мы можем заметить это уже и при реальных событиях, которые сильно возбуждают волю, между тем как они, прежде всего и сами по себе, являются только предметами интеллекта. Но, с одной стороны, здесь не так очевидно, что и эта реальность, как такая, существует прежде всего только в интеллекте; а с другой стороны, смена происходит здесь по большей части не так быстро, как это необходимо для того, чтобы можно было легко обозреть и хорошо понять весь процесс. Между тем, этого легко достигнуть, если подвергнуть нашу волю воздействию одних только мыслей и грез. Когда, например, наедине с собою, обдумывая какое-нибудь личное дело свое, мы живо представим себе действительно грозящую нам опасность и возможность несчастного исхода, — тотчас же сердце у нас сожмется тоскою и кровь застынет в жилах. Но когда интеллект остановится на возможности противоположного исхода и побудит воображение нарисовать перед нами картину обретенного и давно желанного счастья, то сейчас же в радостное волнение придет наша кровь и сердце забьется так сладостно и легко — пока интеллект не очнется от своей грезы. А если вслед за тем у нас зародится почему-либо воспоминание о какой-нибудь давно испытанной обиде или неправде, тотчас же гнев и злоба возмутят доселе спокойную грудь. Но вот, случайно вызванный, восстает перед нами образ давно потерянной любимой женщины, а вслед за ним проносятся очаровательные сцены всего нашего романа, — и сейчас же гнев уступает место тихой грусти и тоске. Наконец, воскресает перед нами какое-нибудь давнишнее постыдное для нас происшествие, и мы корчимся, мы хотели бы провалиться сквозь землю, краска стыда покрывает наше лицо, и часто, как бы изгоняя злых духов, мы пытаемся каким-нибудь громким криком насильственно отвлечься от этого представления и рассеяться.
Мы видим, таким образом, что интеллект подыгрывает, а воля должна плясать под его дудку; мало того, он уподобляет ее ребенку, которого няня, перемежая грустные сказки и побасенки веселыми, по своему произволу переносит в самые разнообразные настроения. Это объясняется тем, что воля сама по себе лишена познания, а приобщенный к ней рассудок лишен воли. Поэтому воля как бы представляет движущееся тело, а интеллект — те причины, которые приводят его в движение, ибо он, интеллект, — среда мотивов. При всем том однако примат воли становится опять явным в тех случаях, когда она дает чувствовать интеллекту (в игрушку которого, как я сказал выше, она обращается всякий раз, как предоставляет ему свободу), — когда
