Кто, наученный опытом или просвещенный другим лицом, с горечью заметит в своем характере какой-нибудь существенный недостаток, тот наверное примет твердое и добросовестное решение исправиться и победить в себе дурную черту; и тем не менее при первом же удобном случае недостаток выйдет наружу. Опять раскаяние, опять решение, опять неудача… После того как это случится несколько раз, человек постигнет, что он и не может исправиться и что его недостаток коренится в самой его природе и личности и даже составляет с ними одно целое. Он, пожалуй, начнет тогда осуждать и проклинать свою природу и личность и испытает мучительное чувство, которое может дойти до угрызений совести, — но природы своей и личности он изменить не в силах. Здесь мы ясно различаем то, что осуждает, от того, что осуждается: мы видим, что первое, как чисто-теоретическая способность, указует и намечает похвальный и желательный путь жизни, а второе между тем, как реальное и неминуемое, назло первому, идет совершенно иной дорогой; и мы видим, как первое остается при своих бессильных жалобах на природу второго, с которым оно, именно этим сетованием своим, опять-таки отождествляется. Различие между волей и интеллектом выступает здесь очень явственно. При этом выясняется, что воля — нечто более сильное, неукратимое, неизменное, исконное и в то же время существенное, — то, в чем вся суть и заключается; между тем как интеллект скорбит о ее недостатках и не находит себе утешения в точности познавания, как своей исключительной функции. Интеллект, таким образом, оказывается чем-то совершенно второстепенным: с одной стороны, он — зритель чужих деяний, которые он сопровождает бессильным одобрением и порицанием; с другой стороны, он повинуется внешним определениям, поскольку, наученный опытом, намечает и изменяет свои предначертания. Специально говорится об этом в моих Парергах (т. II, § 118).
В связи с этим, сравнивая характер нашего мышления в разные возрасты жизни, мы видим странное смешение постоянства и изменчивости. С одной стороны, моральные наклонности зрелого мужа и старца еще те же, какие были и у отрока; а с другой стороны, многое делается для него столь чуждым, что он больше не узнает себя и удивляется, как это он мог прежде поступать или говорить так-то и так-то. В первую половину жизни сегодня по большей части смеется над вчера и даже презрительно смотрит на него сверху вниз; во второй же половине, наоборот, оно все с большей и большей завистью огляды-
