Следовательно, привязанность к жизни может иметь свое основание только в своем субъекте. Но это основание лежит не в интеллекте, и любовь к жизни не есть результат обдуманности и вообще не дело выбора: нет, хотение жизни есть нечто само собою понятное, оно — prius самого интеллекта. Мы сами — воля к жизни, и оттого мы должны жить — хорошо ли, дурно ли. Только тем, что эта привязанность к жизни, ее не стоящей, имеет всецело априорный, а не апостериорный характер, — только этим и объясняется присущий всему живому необыкновенный страх смерти, описанный Рошфуко с редким прямодушием и наивностью в его последнем Размышлении; на этом страхе зиждется в конечном основании то впечатление, которое производят на нас трагедии и героические подвиги и которое испарилось бы, если бы мы оценивали жизнь только по ее объективной стоимости. На этот же несказанный „horror mortis“ опирается и то излюбленное положение ординарных людей, что всякий, налагающий на себя руки, непременно помешан; с другой стороны, он же, этот horror, лежит в основе и того удивления и известного преклонения, которые всякий раз вызывает такой поступок даже в мысящих умах, ибо самоубийство настолько противоречит природе всего живущего, что тот, кто в силах был решиться на него, невольно возбуждает в нас уважение и мы находим даже некоторое успокоение в том, что в крайнем и худшем случае для нас действительно открыт подобный исход, — в чем можно было бы сомневаться, если бы это не подтверждалось на опыте. Ибо самоубийство исходит из решения, принятого интеллектом; между тем наше хотение жизни — prius интеллекта. Таким образом, и это соображение, подробно развитое в 28-й главе, подтверждает примат воли в самосознании.
12) С другой стороны, ничто так ясно не доказывает вторичной, зависимой, условной природы интеллекта, как периодические остановки в его деятельности. Во время глубокого сна совершенно прекращаются все функции познания и представления. Но самое зерно нашего существа, его метафизическое начало, которое органические функции необходимо предполагают, как свое primum mobile, — оно никогда не смеет остановиться, под страхом прекращения жизни, — да оно и не нуждается в отдыхе, как нечто метафизическое и, следовательно, бестелесное. Вот почему те философы, которые за это метафизическое ядро признавали некоторую душу, т. е. изначала и по самому естеству своему познающую сущность, вынуждены были утверждать, что эта
