душа в своей представляющей и познающей деятельности совершенно неутомима и, следовательно, продожает предаваться ей даже во время самого глубокого сна, но только, проснувшись, не помнит об этом. Однако неправильность такого утверждения сделалась ясной, как только, в результате учения Канта, упомянутую душу отбросили в сторону. Действительно, сон и пробуждение самым ясным образом показывают непредубежденному уму, что познание — вторичная и обусловленная организмом функция, такая же, как и всякая другая. Неутомимо одно только сердце, потому что его биение и циркуляция крови не обусловлены непосредственно нервами, а сами представляют собою как раз изначальное обнаружение воли. Да и все другие физиологические функции, управляемые ганглиенозными нервами, которые имеют лишь очень косвенную и отдаленную связь с мозгом, — все такие функции продолжаются во сне, хотя секреции происходят медленнее; даже биение сердца, ввиду его зависимости от дыхания, обусловленного мозговою системой (medulla oblongata), становится вместе с последним несколько медленнее. Желудок, может быть, наиболее деятелен во время сна; это следует приписать его специальной, обусловливающей взаимные задержки, солидарности с мозгом, теперь остающимся без дела. Только мозг, а с ним и познавательная деятельность, отдыхает в глубоком сне всецело. Ибо они составляют только министерство внешних дел, как ганглиенозная система — министерство дел внутренних. Мозг с его функцией познавания не что иное, как часовой, поставленный волей ради ее внешних целей, и этот часовой сверху, из сторожевой будки, т. е. головы, через окна внешних чувств, озирает всю окружность и прислушивается, откуда грозит беда и где можно ожидать хорошего, и обо всем доносит он воле, — а воля уже отдает соответственные распоряжения. Этот часовой, как и всякий, кто находится на действительной службе, пребывает в состоянии напряженности и усилия. Вот почему он рад, когда отбыв свое дежурство, получает отпуск, — как и всякий караул рад смениться. Этот отпуск — засыпание; оттого оно так сладко и приятно для нас, и мы охотно предаемся ему. Наоборот, мы не любим, когда нас будят, потому что это неожиданно зовет часового опять к его посту, и после благодетельного сокращения сердца снова наступает его тягостное расширение, — опять интеллект уходит на службу воле. Между тем, если бы так называемая душа искони и от рождения было существо познающее, как это думают упомянутые философы, то, пробуждаясь, она должна
