мом, между тем как она тоже ощущается в мозгу, куда ее доводит нерв аффицированной части. Поэтому мы ощущаем только страдания таких частей, нервы которых идут к мозгу, а не таких, нервы которых относятся к системе ганглиев, — разве только необычайно-сильное возбуждение их проникнет окольными путями в мозг, где оно, впрочем, дает о себе знать обыкновенно только в виде глухого недомоганья, не указывая точно его места. Поэтому боль в каком-нибудь члене, нервный ствол которого перерезан или перевязан, не ощущается. Поэтому, наконец, человек, лишившийся какого-нибудь члена, все-таки чувствует еще по временам боли в нем, ибо нервы, идущие к мозгу, еще существуют.
Таким образом, в обоих феноменах, которые мы здесь сравнили, то, что происходит в мозгу, воспринимается как нечто вне его: при воззрении — через посредничество, рассудка, который простирает свои щупальца на внешний мир; при физических ощущениях — через посредничество нервов.
Повторять сказанное другими не входит в задачи моих произведений: поэтому я предлагаю здесь только отдельные, собственные соображения о чувствах.
Чувства — это лишь истоки мозга, через которые он получает извне материал (в виде ощущений), перерабатываемый далее в наглядные представления. Те ощущения, которые предназначены главным образом служить для объективного восприятия внешнего мира, не должны быть сами по себе ни приятными, ни неприятными: другими словами, они должны оставлять волю совершенно незатронутой. Иначе самое ощущение приковывало бы к себе наше внимание и мы оставались бы при действии, вместо того чтобы, как это надобно здесь, сейчас же переходить к причине; так это было бы потому, что воля всюду имеет для нашего внимания решительное преимущество перед простым представлением, к которому мы обращаемся лишь тогда, когда воля молчит. Вот почему цвета и звуки, сами по себе и покуда впечатление от них не переходит нормальной меры, не являются ни болезненными, ни приятными ощущениями, а выступают с тем безразличием, которое делает их пригодным материалом чисто-объективных
