посредством своих собственных форм, пространства, времени и причинности, воспринимает, как объект, тот метафизический сам по себе и неделимый волевой акт, который воплощается в явлении какого-нибудь животного; и создав эту множественность, сам же интеллект изумляется потом идеальной согласованности и гармонии органов и функций, исходящей из первоначального единства: он, таким образом, в известном смысле удивляется своему собственному делу.
Когда мы погружаемся в созерцание невыразимо- и бесконечно-искусного строения какого-нибудь животного, хотя бы это было самое обыкновенное насекомое, и удивляемся ему, и вдруг нам приходит в голову мысль, что именно этот высокохудожественный и чрезвычайно сложный организм природа ежедневно в тысячах экземпляров обрекает гибели, не задумываясь отдавать его на произвол случая, алчности животного и капризов человека, то эта безумная расточительность приводит нас в изумление. Но это потому, что здесь мы впадаем в амфиболию понятий, так как имеем в виду создания человеческого искусства, которые осуществляются при посредстве интеллекта и путем одоления чуждого и непокорного материала и которые, следовательно, сто́ят большого труда. Природе же ее создания, как бы ни были они искусны, не сто́ят никакого усилия, ибо здесь желание творить есть уже самое творение: ведь организм, как, я уже сказал, это не что иное, как наглядное воплощение данной здесь воли, совершаемое в мозгу.
Ввиду указанного свойства органических существ, телеология, как предположение целесообразности каждого органа, является вполне надежной путеводной нитью при рассмотрении всей органической природы; но в метафизических целях, при таком объяснении природы, которое выходит за пределы возможного опыта, она может играть лишь второстепенную и вспомогательную роль, подтверждая принципы, обоснованные иным путем, ибо здесь самая целесообразность принадлежит к числу тех проблем, которые нуждаются в объяснении и решении. Поэтому, когда мы находим в каком-нибудь животном такой орган, назначение которого для нас непонятно, то мы никогда не должны осмеливаться на предположение, будто природа создала его бесцельно, в шутку или из простого каприза. Правда, нечто подобное мыслимо, если исходить из предположения Анаксагора, что природа получила свою организацию от некоего устрояющего разума, который в качестве такого служил чьему-то постороннему произволу; но ничего подобного нельзя себе вообразить, если исходить из пред-
