эфемерного существования, суждено прожить биллионы лет. — Все эти факты с очевидностью показывают, что я имел право признать волю к жизни за то, что далее необъяснимо, а наоборот, само должно лежать в основе всякого объяснения, и что эта воля далеко не пустой звук, вроде абсолюта, бесконечного, идеи и тому подобных выражений, а самое реальное из всего, что мы знаем, и даже ядро самой реальности.
Когда же, на время отвлекаясь от этой интерпретации, почерпнутой из нашего внутреннего мира, мы противопоставляем себе природу, как нечто чуждое нам, для того чтобы объективно понять ее, то мы находим, что, начиная со ступени органической жизни, она питает один только замысел — сохранение всех своих родов. Во имя этой цели зиждет она и творит — в безмерном избытке зародышей, в мощной напряженности полового инстинкта, в его готовности приспособляться ко всяким обстоятельствам и поводам, вплоть до рождения ублюдков, и в инстинктивной материнской любви, сила которой столь велика, что во многих животных породах она побеждает себялюбие и мать жертвует своею жизнью, для того чтобы спасти жизнь детенышей. Индивидуум же имеет для природы лишь косвенную ценность — именно постольку, поскольку он является средством для сохранения рода. Помимо этого, бытие индивидуума для природы безразлично, и она даже сама ведет его к гибели, как только он перестает годиться для указанной цели. Таким образом, ясно, для чего существует индивидуум; но для чего существует самый род? Вот вопрос, на который природа, если рассматривать ее с чисто-объективной точки зрения, доселе повинна ответом. Ибо тщетно пытались бы мы, при взгляде на нее, раскрыть смысл этого безустанного порывания, этого неодолимого тяготения к бытию, этой мнительной заботы о сохранении родов. Силы и время индивидуумов истощаются в напряженных усилиях поддержать собственную жизнь и жизнь потомства, и лишь едва-едва достает их на это, — а иногда и совсем не достает. И если здесь и там остается порою избыток силы и с нею довольства, — а у единственной в мире разумной породы и избыток познания, то он слишком незначителен для того, чтобы в нем можно было видеть цель всех этих стараний природы. Если стать на чисто-объективную точку зрения, словно бы все это нас не касалось, то дело принимает такой вид, будто природа заинтересована исключительно в том, чтобы не потерять ни одной из своих (платоновых) идей, т. е. пребывающих форм; будто в счастливом измышлении и взаимном сочетании этих идей (для которого три предшествующие жи-
