ний, то отсюда вытекает, что и создания его имеют не преднамеренный и произвольный характер, а возникают под влиянием какой-то инстинктивной необходимости. То, что на нашем языке зовется наитие гения, час священной жертвы, миг вдохновения, — все это не что иное, как освобождение интеллекта: в такие минуты последний, временно отрешившись от подчинения воле, не отдается истощению праздности, а на короткое время творит вполне самостоятельно и является хозяином самого себя. Тогда он достигает величайшей чистоты и обращается в светлое зеркало мира, ибо, совершенно отделившись от своего источника, воли, он теперь — самый мир как представление, сосредоточенный в одном сознании. В подобные мгновения как бы зарождается душа бессмертных творений искусства и философии. Там же, где размышление проникнуто преднамеренностью, интеллект не свободен, потому что им руководит воля и предписывает ему свои темы.
Выражение пошлости и вульгарности, запечатленное на большинстве человеческих физиономий, заключается собственно в том, что здесь явны строгая покорность знания перед волей, та неразрывная цепь, которая их соединяет, и вытекающая отсюда неспособность воспринимать вещи как-нибудь иначе, нежели в отношении к воле и ее целям. Наоборот, печать гения, которая составляет яркую черту фамильного сходства между всеми высокоодаренными людьми, состоит в том, что на подобных лицах мы ясно читаем освобождение, „manumissio“ интеллекта от покорности воле, господство познания над желаниями; и так как все мучения проистекают из воли, а познание само по себе безболезненно и отрадно, то это и придает высокому челу и светлому, созерцательному взору гения, не подвластным служению воле с ее скорбями, — придает им тот отпечаток великой, словно неземной ясности, который временами озаряет лицо гения и прекрасно гармонирует с меланхолическим выражением остальных черт, в особенности рта, — о чем так хорошо гласит изречение Джордано Бруно: In tristitia hilaris, in hilaritate tristis (в печали радостный и в радости печальный).
Воля, которая составляет корень интеллекта, противится всякой деятельности последнего, направленной на что-либо другое, кроме ее целей. Поэтому интеллект способен на чисто-объективное и глубокое восприятие внешнего мира лишь тогда, когда он по крайней мере на время отделяется от этого корня своего. Покуда же он связан с ним, до тех пор он не может действовать собственными силами, а предается глухому сну, пока его не раз-
