образом. Всякий счет состоит в повторенном полагании единицы; только для того, чтобы всегда знать, как часто мы уже положили единицу, мы каждый раз обозначаем ее другим словом: это и есть имена числительные. Но повторение возможно только в силу преемственности, а она, т. е. одно за другим, непосредственно зиждется на воззрении времени и есть понятие, которое можно уразуметь только при посредстве последнего: следовательно, и счет возможен, только благодаря времени. Эта зависимость всякого счета от времени сказывается в том, что во всех языках умножение обозначается словом раз, то есть временным понятием: sexies, εξακις, six fois, six times. А ведь простой счет — это умножение на единицу; оттого-то в школах Песталлоци дети должны были так умножать: «дважды два = четырежды один». И Аристотель уже понимал тесное родство между числом и временем и указал на него в 14-й главе IV книги Физики. Время — для него «количество движения» (ο χρονος αριϑμος εστι κινησεως). Глубокомысленно ставит он вопрос о том, могло ли бы существовать время, если бы не было души, — и отрицает это[1].
Хотя время, как и пространство, — форма познания субъекта, тем не менее оно, как и пространство, представляется нам от него, субъекта, независящим и совершенно объективным. Против нашей воли, или без нашего ведома оно бежит или медлит: мы спрашиваем, который час, мы справляемся о времени, как о чем-то вполне объективном. А что такое это объективное? Не движение небесных светил, или часов, которые сами служат только для измерения по ним хода времени: нет, это нечто, от всех вещей совершенно отличное, по, как и вещи, от нашего желания и знания независимое. Оно существует только в головах познающих существ; но равномерность его течения и его независимость от воли дают ему права объективности.
- ↑ Если бы арифметика не имела своей основой этого чистого воззрения времени, то она не была бы наукой a priori и, значит, ее положения не отличались бы непогрешимой достоверностью.
не может войти в нее; а если еще от учителя перенята наглость говорить зря о вещах, которых не понимаешь, то в конце концов ученики приходят к тому, что без дальних слов, в безапелляционно-решительном тоне, выносят осуждающий приговор основным теориям великого ума, как будто бы они имеют дело с гегелевской дурью. Но мы не вправе смотреть сквозь пальцы на то, как маленькие людишки стараются где-то внизу затоптать следы великих мыслителей. Им бы поэтому лучше не тереться около Канта, а довольствоваться сообщением своей публике точнейших сведений о Боге, о душе, о фактической свободе воли, а затем у себя, в своей темной и жалкой лавчонке, философском журнале, доставлять себе приватные удовольствия: там они без помехи могут заниматься чем угодно, — никто не заглянет.
