В § 51 первого тома я показал, что для уразумения сущности человечества поэзия дает больше, чем история, и я объяснил, почему это так. Настоящей поучительности можно поэтому скорее ожидать от первой, чем от последней. Это сознавал уже и Аристотель; вспомните его слова: και φιλοσοφωτερον και σπουδαιοτερον ποιησις ἱστοριας εστιν (поэзия и более философична, и более важна, чем история; De poёt, с. 9)[2]. Но для того чтобы по вопросу о значении истории не возбуждать никаких недоразумений, я здесь изложу свои мысли о ней.
В каждой категории вещей существует бесчисленное множество фактов, бесконечное множество отдельных предметов, и разнообразие их недосягаемо для мысли. У любознательного человека при взгляде на них кружится голова, и как бы далеко ни шло его исследование, он чувствует себя обреченным на невежество. Но здесь приходит к нему на помощь наука, — она разбирается в бесчисленном множестве отдельных фактов, классифицирует их по родовым и видовым понятиям, и этим пролагает путь к познанию общего и частного, — познанию, которое обнимает в себе и бесчисленные отдельные факты, потому что оно распространяется на все, не требуя в то же время особого рассмотрения каждой частности. И этим она сулит удовлетворение ищущему духу. Затем все науки примыкают одна к другой, возвышаясь над реальным миром отдельных вещей, который они распределяют между собою. А над всеми ними парит философия, как самое общее и поэтому самое важное знание, сулящее такие откровения, до которых другие науки служат лишь подготовительной ступенью. — Только одна история не имеет права вступать в этот ряд наук, ибо она не может похвалиться теми же достоинствами, что другие: в ней отсутствует основной признак науки, — субординация познанных фактов; вместо этого она предлагает их простую координацию. Поэтому не существует никакой системы истории, хотя и есть системы всех других наук. Она представляет собою знание, а не науку. Ибо нигде не познает она частного посредством общего, а дол-
