того, что во всей бесконечной смене и сутолоке событий перед нами всегда раскрывается одна и та же, одинаковая и неизменная сущность, которая сегодня такова же, какой она была вчера и постоянно; философия истории должна таким образом познать, что́ есть тождественного во всех событиях как древней, так и новой эпохи, как востока, так и запада, — и сквозь все разнообразие обстановки, одеяний и нравов должна она повсюду видеть одно и то же человечество. Это тождественное себе и пребывающее начало всяких изменений состоит в основных свойствах человеческого сердца и ума, из которых многие дурны и немногие хороши. Девизом истории вообще могло бы служить: eadem sed aliter. Кто читал Геродота, тот в философском отношении уже достаточно изучил историю. Ибо там есть уже все, что составляет дальнейшую историю мира: дела и труды, страдания и судьбы человечества, как они слагаются из указанных свойств человека и физической доли его на земле.
Если мы таким образом признали, что история, рассматриваемая как средство к познанию сущности человечества, уступает поэзии; что она, далее, не есть наука в собственном смысле этого слова; что, наконец, попытка конструировать ее как нечто цельное, имеющее начало, средину и конец, исполненное внутреннего смысла и строя, — что эта попытка бесплодна и вытекает из недоразумения, то нам следует показать, в чем же заключается ценность истории, для того чтобы не подумали, будто мы отрицаем за нею всякое значение. И действительно, побежденная искусством, отвергнутая наукой, она сохраняет за собою отличную от обеих, совершенно специальную область, в которой подвизается с высокой честью.
Что разум — для индивидуума, то история — для человечества. Благодаря разуму, человек не ограничен, как животное, тесной сферой непосредственно-текущего момента: нет, он познает и несравненно большую даль прошлого, с которым это текущее связано и из которого оно зародилось, и только через это приобретает он действительное понимание самого настоящего и в состоянии даже заключать о будущем. Наоборот, животное, познание которого, чуждое рефлексии, ограничено наглядностью, а потому и настоящим, бредет среди людей, даже если оно приручено, — невежественное, темное, наивное, беспомощное и зависимое. Так вот, ему подобен и народ, не знающий своей собственной истории, ограниченный текущей жизнью современного поколения: он не понимает ни самого себя, ни своего настоящего, потому что он не может привести последнего в связь с
