посредством выделения сильного и слабого времени, или вообще той: дроби, которая обозначает тактовый размер, сами делятся еще на равные части, которые можно сравнить с размерами камня. Из нескольких тактов состоит музыкальный период, который тоже делится на две равные половины: одна повышается, возбуждает, по большей части идет к доминанте; другая опускается, успокаивает, возвращается к основному тону. Два или более периода образуют отдел, который в большинстве случаев как бы симметрически удваивается посредством знака повторения: из двух отделов образуется небольшая музыкальная пьеса, или же только одно предложение большей пьесы; так, концерт, или соната обыкновенно состоит из трех, симфония — из четырех, месса — из пяти фраз. Мы видим отсюда, что музыкальная пьеса, благодаря своему делению на симметрические части, которые в свою очередь подвергаются новому делению, вплоть до тактов и их дробей, при постоянной иерархии и соподчиненности ее отдельных моментов, — музыкальная пьеса так же связывается и замыкается в одно целое, как обретает подобную же цельность архитектурное произведение, благодаря своей симметрии; разница здесь только та, что музыка осуществляет симметрию исключительно во времени, между тем как архитектура — исключительно в пространстве. Простое чувство этой аналогии породило распространенную в конце 30-х годов смелую остроту, что архитектура — застывшая музыка. Происхождение свое это словцо ведет от Гете, который, как это передано в Разговорах Эккермана (т. II, стр. 88), сказал однажды: «в своих бумагах я нашел листок, где архитектуру называю оцепеневшей музыкой; и действительно, они имеют между собою нечто общее: настроение, которое порождает архитектура, близко подходит к эффекту музыки». Вероятно, Гете гораздо раньше уронил это остроумное сравнение где-нибудь в обществе, — а как известно никогда не было недостатка в людях, которые подбирали то, что он ронял в беседе, для того чтобы потом щеголять в чужом наряде. Впрочем, что бы Гете ни сказал, та аналогия, которую я устанавливаю здесь между музыкой и архитектурой и для которой я вижу только одно основание — именно, аналогию между ритмом и симметрией, — эта аналогия двух искусств простирается исключительно на их внешнюю форму, а не на их внутреннее существо: по отношению к последнему они различаются между собою как небо от земли, и было бы даже смешно ставить на одну доску самое ограниченное и слабое из всех искусств и самое широкое и могучее из них. В качестве амплификации указанной аналогии можно
