нашего интеллекта, несоизмеримы с ним: интеллект относится к ним так, как наша чувственность относится к таким возможным свойствам тел, для которых у нас не достает внешних чувств. Например, после всех моих объяснений можно еще предложить вопрос: откуда же собственно возникла эта воля, которая свободна себя утверждать, создавая этим явление мира, или себя отвергать, создавая этим явление нам неизвестное? В чем заключается лежащая по ту сторону всякого опыта фатальность, которая ставит перед волей крайне трудную альтернативу — либо явиться в виде мира, где царят страдания и смерть, либо отринуть свою собственную внутренню сущность? И что могло побудить волю покинуть бесконечно более желательный покой блаженного ничто? Какая-нибудь индивидуальная воля — можно прибавить к этому — может склониться к собственной гибели просто в силу ошибки при выборе, т. е. по вине познания; но воля сама по себе, до всякого явления и, следовательно, еще вне познания, — как могла она впасть в заблуждение и оказаться в своем теперешнем гибельном положении? Вообще, откуда тот великий диссонанс, который проникает этот мир? — Далее, можно спросить, как глубоко во внутреннюю сущность мира идут корни индивидуальности? На это, правда, еще можно ответить следующим образом: они идут так глубоко, как глубоко идет утверждение воли к жизни; они исчезают там, где наступает ее отрицание, потому что возникли они одновременно с ее утверждением. Но можно предложить и такой вопрос: «чем был бы я, если бы я не был волею к жизни?», — и много подобных вопросов. На все такие вопросы следовало бы прежде всего ответить, что выражением самой общей и всепроникающей формы нашего интеллекта является закон основания, но что именно поэтому он находит себе применение только к явлениям, а не ко внутренней сущности вещей, — а ведь только на этом законе и зиждется всякое откуда и почему. Согласно кантовской философии, он уже не aeterna veritas, а только форма, т. е. функция, нашего интеллекта, в существе своем имеющего мозговой характер и первоначально являющегося простым орудием для служения нашей воле, которую поэтому он вместе со всеми ее объективациями уже предполагает. Между тем формы его связывают все наше знание и понимание: вот отчего мы обречены все постигать во времени, т. е. как прежде или после, затем как причину и следствие, а равно и как вверху и внизу, как целое и части и т. д., — и мы совершенно не может выйти из этой сферы, в которой лежит для нас вся возможность нашего познания. Но эти фор-
