ное, дотла исчерпывающее познание и всесторонне-удовлетворяющее понимание бытия, сущности и происхождения мира. Вот что я хотел сказать о границах моей, да и всякой философии вообще[1].
Έν και παν, т. е. то, что внутренняя сущность всех вещей повсюду безусловно одна и та же, — этот принцип, которому обстоятельно учили элеаты, Скот Эригена, Джордано Бруно, Спиноза и который подновил Шелинг, — этот принцип мое время уже поняло и уразумело. Но что именно представляет собою это «одно и то же» и как это оно могло предстать нам в виде множественного, — это проблема, решение которой впервые дал я. Точно также издревле говорили о человеке, как о микрокосме. Я перевернул это положение и выяснил, что мир, это — макрантропос, так как воля и представление исчерпывают сущность и мира, и человека. Очевидно, что правильнее объяснять себе мир из человека, нежели человека из мира, ибо из непосредственно данного, т. е. из самосознания, надо объяснять то, что дается косвенным образом, т. е. внешнее восприятие, — а не наоборот.
С пантеистами я имею общего ἑν και παν, однако не παν ϑεος, потому что я не выхожу за пределы опыта (взятого в самом широком смысле) и еще меньше становлюсь в противоречие с предлежащими мне данными. Скот Эригена, вполне верный духу пантеизма, видит во всяком явлении некую теофанию; но в таком случае это понятие должно быть перенесено и на явления ужасные и отвратительные, — нечего сказать, хорошие теофании! Далее от пантеистов отделяют меня главным образом следующие пункты. 1) Их ϑεος представляет собою некоторое x, неизвестную величину, — между тем как воля изо всех возможных
- ↑ Если мы будем иметь в виду охарактеризованную на предыдущих страницах неизбежную имманентность нашего и всякого познания, вытекающую из того, что оно, познание, представляет собою нечто производное, возникшее только в интересах воли, то для нас станет понятным, отчего все мистики всех религий в конце концов приходят к некоторого рода экстазу, когда совсем прекращается всякое познание с его основною формою объекта и субъекта, и отчего они уверяют, что только в этом состоянии, лежащем по ту сторону всякого познания, обретают они свою высшую цель, достигая такой сферы, где нет уже больше субъекта и объекта и нет, значит, ничего подобного познаванию, — именно потому, что нет уже воли, служение которой и является единственным назначением знания.
Кто поймет все это, тому но будет уже казаться безмерно нелепым, что факиры садятся наземь и, устремив глаза на кончик носа, стараются отрешиться от всякой мысли и представления и что в некоторых местах Упанишад преподается наставление о том, как под тихое внутреннее произнесение мистического Oum погружаться в собственный внутренний мир, где нет ни субъекта, ни объекта, ни какого бы то ни было познания.
