конкретных вещей, ясная интуиция которых послужит основанием для ближайших абстракций и тем обеспечит как их собственную реальность, так и реальность всех зиждущихся на них высших абстракций. Поэтому обыкновенное толкование, что понятие отчетливо, коль скоро можно указать его признаки, не полно; ибо разложение этих признаков, быть может, само будет все приводить нас лишь к таким понятиям, в конечной основе которых не лежат воззрения, — а только воззрения и сообщают всем понятиям реальность. Возьмем, например, понятие «дух» и разложим его на его признаки: «мыслящее, волящее, имматериальное, простое, не заполняющее пространства, неразрушимое существо». Что ж, — ведь мы при этом ничего отчетливого не мыслим, так как элементы перечисленных понятий не могут быть подкреплены воззрениями: мыслящее существо без мозга то же, что переваривающее существо без желудка. Ясны, собственно, только воззрения, а не понятия: последние в лучшем случае могут быть отчетливы. Вот почему, как это ни абсурдно, некоторые мыслители ставили выражения ясно и нераздельно рядом и употребляли их в качестве синонимов, выдавая наглядное познание за то же абстрактное, но только нераздельное, — на том основании, что абстрактное познание будто бы одно лишь и отчетливо. Впервые это сделал Дунс Скотт, но еще и Лейбниц в сущности придерживался такого взгляда, и на последнем основывалась его Identitas indiscernibilium; см. опровержение ее, сделанное Кантом на 275 стр. первого издания его «Критики чистого разума».
Затронутая выше тесная связь понятия со словом, т. е. языка с разумом, в конечном основании покоится на следующем. Все наше сознание, со своим внутренним и внешним восприятием, имеет своею неизменной формой — время. Понятия, как представления, возникшие путем абстракции, совершенно общие и от всех частных вещей отличные, имеют, правда, в этом своем качестве, до некоторой степени объективное существование, — но оно не входит во временной ряд. Поэтому, для того чтобы они могли вступить в непосредственную наличность какого-нибудь индивидуального сознания, т. е. для того чтобы они могли быть вдвинуты во временной ряд, они должны быть до некоторой степени низведены в свое первоначальное состояние частных вещей, индивидуализированы и связаны с каким-нибудь чувственным представлением, — а оно-то и есть слово. Последнее, значит, представляет собою чувственный символ понятия и в качестве такого служит необходимым средством для его фиксации, т. е. для того, чтобы внедрить его в связанное с формой времени сознание и
