лекций. Ибо в каждом предмете действительности, если проникнуть вглубь ее, заключается вся истина и мудрость и даже последняя тайна вещей, — конечно, только in concreto и как золото в руде: все дело в том, чтобы извлечь ее оттуда. Из книги же мы в лучшем случае получаем истину лишь из вторых рук, — чаще же не получаем ее совсем.
Авторы большинства книг (не говоря уже о книгах прямо дурных), если их содержание не чисто-эмпирическое, мыслят, но не созерцают: они пишут в силу рефлексии, а не интуиции, и как раз это и делает их книги посредственными и скучными. Ибо то, что мыслил автор, мог бы при некотором усилии мыслить и читатель: ведь это лишь разумно-логические мысли, подробное изложение того, что implicite уже заключается в самой теме. Но этим путем никогда не приходит в мир действительно-новое знание, — такое знание рождается только в минуту интуиции, непосредственного постижения новой стороны вещей. И вот почему там, где в основе мыслей какого-нибудь автора лежит не понятие, а созерцание, — там он словно пишет из такой страны, которой сам читатель еще не посетил; там все свежо и ново, ибо непосредственно почерпнуто из первоисточника всякого знания. Я поясню затронутое здесь различие простым примером. Каждый обыкновенный писатель легко изобразит глубокую задумчивость или оцепенелость изумления следующими словами: «он остановился как статуя»; но Сервантес говорит: «как одетая статуя, ибо ветер шевелил его одеждой» (Дон Кихот, том 6, гл. 19). Все великие умы постоянно мыслили перед лицом какого-нибудь наглядного представления и, размышляя, устремляли на него свои взоры. Это видно между прочим из того, что самые разнородные среди них часто совпадают между собою в отдельных подробностях, так как все они говорят об одной и той же вещи, которая у всех них была перед глазами: эта вещь — мир, наглядная действительность; и до известной степени даже все они говорят одно и то же, — а другие никогда им не верят. Это видно, далее, из того, что их выражения всегда удачны, оригинальны, точно соответствуют предмету, ибо они вдохновлены интуицией; это видно из наивности их признаний и новизны образов, из меткости сравнений, — ведь все это непременно характеризует творения великих умов и все это отсутствует у других писателей; на долю последних остаются только банальные обороты и избитые образы, и они никогда не позволяют себе непосредственности из страха обнаружить свою пошлость во всей ее печальной наготе; вместо этого они манерны. Оттого и сказал Бюффон: le
