лодого человека, который доверчиво излагает свой предмет и еще достаточно наивен, для того чтобы совершенно серьезно верить, будто все занимающиеся философией не могут дорожить ничем иным, кроме истины, и следовательно будут рады тому, кто способствует ей, — и твердым, но подчас несколько суровым голосом старика, который должен был наконец догадаться, в какую благородную компанию промышленников и раболепных прислужников он попал и чего они собственно домогаются. И если даже теперь у него иногда изо всех пор забьет ключом негодование, то справедливый читатель не истолкует и этого в дурную сторону: ведь постепенно результаты показали, что́ выходит, если на устах стремление к истине, а взоры постоянно обращены только на замыслы высшего начальства, и если при этом е quovis ligno fit Mercurius распространяют также на великих философов и потому смело причисляют к ним какого-нибудь неуклюжего шарлатана, вроде Гегеля. И вот немецкая философия, удрученная презрением, осмеянная чужими странами, изгнанная правдивыми науками, уподобилась публичной женщине, которая за жалкую плату отдается сегодня одному, а завтра — другому, и головы нынешнего поколения расстроены гегелевской бессмыслицей: неспособные к мышлению, грубые и оглушенные, становятся они добычей пошлого материализма, который выполз из яйца василиска. В добрый час! Я возвращаюсь к своему предмету.
Итак, с неровностью тона надо будет помириться, потому что я не мог здесь, как я это сделал в своем главном произведении, выделить в особое добавление позднейшие вставки. Да ведь дело и не в том, что̀ я писал на двадцать шестом и что̀ на шестидесятом году, а только в том, чтобы те, кто желает ориентироваться, укрепиться и просветиться в основных понятиях всякого философствования, приобрели и в этих немногих листах книжку, из которой они могли бы почерпнуть нечто истинное, основательное и дельное: и я надеюсь, так это и будет. При той разработке, которую получили теперь некоторые отделы этой книжки, она даже стала сокращенной теорией общей способности познания, теорией, которая, постоянно имея в виду только закон основания, выставляет предмет с новой и своеобразной стороны, а затем находит себе дополнение в первой книге «Мира как воли и представления», вместе с относящимися туда же главами второго тома, и в критике кантовской философии.
Франкфурт на М. Сентябрь 1847.
