ства. То, что доказываемое Эвклидом, все так, — с этим мы, побуждаемые законом противоречия, должны согласиться; но почему это так, — мы не узнаём. Поэтому испытываешь почти неприятное чувство, как после проделок фокусника, и на них в самом деле замечательно похожи большинство эвклидовских доказательств. Почти всегда истина приходит с заднего крыльца, per accidens обнаруживаясь из какого-нибудь побочного обстоятельства. Часто апагогическое доказательство замыкает все двери, одну за другой, и оставляет открытой лишь одну, в которую поэтому только поневоле и входишь. Часто, как в пифагоровой теореме, проводятся линии, неизвестно для чего: потом оказывается, что это были сети, которые неожиданно затягиваются и ловят согласие учащегося; и он, к своему изумлению, должен признать то, что по своей внутренней связи остается для него совершенно непонятным, — до такой степени, что он может проштудировать всего Эвклида, не достигнув истинного понимания законов пространственных отношений, а вместо этого заучив наизусть лишь некоторые выводы из них. Это собственно-эмпирическое и ненаучное знание похоже на сведения врача, который знает болезнь и средство против нее, но не знает их взаимной связи. А все это является результатом того, что свойственный известному виду познания характер доказательства и очевидности капризно отвергают и насильственно заменяют его другим, чуждым существу данного знания. Впрочем, способ, каким пользовался Эвклид, заслуживает всякого удивления; оно и было оказываемо его творцу в течение многих веков и зашло так далеко, что его математические приемы сочли образцом научного изложения, которое иные старались копировать даже во всех других науках и от которого они впоследствии все-таки отвернулись, сами не зная почему. В наших же глазах метод Эвклида в математике служит только блестящим извращением. Но для каждого великого заблуждения, которое — все равно, в жизни ли, в науке ли — имело преднамеренный и методический характер и сопровождалось всеобщим одобрением, всегда можно найти причину в философии, какая господствовала в то время.
Элеаты впервые открыли разницу, а иногда и противоречие, между являющимся, φαινομενον, и мыслимым, νοουμενον[1], и многообразно воспользовались этим для своих философем и для своих софизмов. По их стопам впоследствии пошли мегарийцы,
- ↑ Здесь не может быть и речи о кантовском злоупотреблении этими греческими терминами, которое я критикую в приложении.
