с самой этой формой. Напротив, то в явлении, что не обусловлено временем, пространством и причинностью и не может быть ни сведено к ним, ни из них объяснено, это и будет именно тем, в чем непосредственно высказывается проявляющееся, вещь в себе. Вследствие этого совершеннейшая, т. е. высшая ясность, отчетливость и исчерпывающая доказуемость необходимо принадлежат тому, что свойственно познанию, как такому, т. е. форме познания, а не тому, что, будучи в себе не представлением, не объектом, сделалось познаваемым, т. е. представлением, объектом, лишь тогда, когда приняло эти формы. Итак, только то, что зависит единственно от познаваемости, от представляемости вообще и как такой (а не от того, что познается и что лишь сделалось представлением), что поэтому свойственно всему познаваемому без различия и к чему вследствие этого можно одинаково прийти, отправляясь как от субъекта, так и от объекта, — только это одно совершенно поддается такому познанию, которое удовлетворяет, вполне исчерпывает свой предмет и до глубины ясно. А такое познание состоит не в чем ином, как в a priori известных нам формах всякого явления; общим выражением для них может служить закон основания, видами которого, относящимися к наглядному познанию (исключительно о нем идет у нас теперь речь), являются время, пространство и причинность. Только на них опирается вся чистая математика и чистое естествознание a priori. Поэтому только в этих науках познание не встречает темноты, не наталкивается на непостижимое, необоснованное (безосновное, т. е. волю), на то, что уже не сводится к другому; в таком именно смысле, как уже сказано, и Кант хотел преимущественно, даже исключительно эти знания, вместе с логикой, называть науками. Но, с другой стороны, эти дисциплины не дают нам ничего иного, кроме простых отношений одного представления к другому, дают форму без всякого содержания. Каждое содержание, которое они получают, каждое явление, которое наполняет эти формы, заключает в себе нечто такое, что вполне, во всей своей сущности, уже не познаваемо, что уже не объяснимо всецело из другого, — нечто, следовательно, безосновное: от этого познание сейчас же теряет в своей очевидности и лишается полной прозрачности. Но это недоступное исследованию, обоснованию, и есть именно вещь в себе, то, что в своей сущности не представление, не объект познания, а что сделалось познаваемым лишь тогда, когда приняло указанные формы. Первоначально форма чужда ему, и оно никогда не может всецело отождествиться с нею, никогда не может быть сведено к
