|
Казалось, будто ты, |
Ибо в течении своей жизни и ее невзгод он меньше будет видеть свою индивидуальную участь, чем жребий человечества вообще, — и оттого он будет отвечать на это не столько страданием, сколько познанием.
Так как противоположности объясняют одна другую, то здесь будет уместно заметить, что истинной противоположностью возвышенного является нечто такое, чего на первый взгляд за это, пожалуй, не примешь: именно — прелестное. Но я разумею под этим то, что возбуждает волю, непосредственно предлагая ей удовлетворение, исполнение. Если чувство возвышенного проистекает из того, что какой-нибудь прямо неблагоприятный для воли предмет становится объектом чистого созерцания, которое поддерживается только постоянным отрешением от воли и возвышением над ее интересами (в чем и состоит возвышенность настроения), то прелестное, наоборот, низводит зрителя из чистого созерцания, неизбежного для каждого восприятия красоты, неодолимо прельщая его волю непосредственно-приятными ей вещами, — отчего он перестает уже быть чистым субъектом познания, а становится нуждающимся и зависимым субъектом хотения. Все прекрасное в веселом роде обыкновенно называют прелестным; но это слишком широкое понятие, созданное недостатком правильного различения, и я должен отнестись к нему неодобрительно и совершенно устранить его. В указанном же мною и объясненном смысле я нахожу в области искусства только два рода прелестного, — и оба они его недостойны. Один из них, совсем низменный, это те картины — nature morte — нидерландцев, извращенным сюжетом которых служат съедобные вещи: такие обманчивые изображения неминуемо возбуждают аппетит, т. е. стремление воли, — а оно кладет конец всякому эстетическому созерцанию объекта. Написанные плоды еще допустимы, так как они являются дальнейшим развитием цветка и своею формою и цветом представляют красивый продукт природы, не возбуждая непременно мысли о съедобности; но, к сожалению, часто попадаются у нидерландцев с иллюзорной естественностью сервированные и приготовленные кушанья — устрицы,
