Ко мне пусть и злая оса пристает,
Не брошу держать его, — нет[1].
Сюда же относится надгробная плита, с изображением погасшей, дымящейся свечи и надписью:
|
Была ли сальная она, иль восковая, — |
В этом же роде, наконец, одно древне-немецкое родословное дерево: последний отпрыск сильно разросшейся семьи свою решимость провести жизнь в полном воздержании и целомудрии и этим прекратить свой род выразил тем, что представил себя у корней многоветвистого дерева подрезающим его ножницами. Сюда же относятся вообще те упомянутые выше, обыкновенно называемые эмблемами, изображения, которые можно было бы назвать также краткими нарисованными баснями с выраженной моралью.
Аллегории такого рода надо всегда причислять к поэзии, а не к живописи, и именно в этом заключается их оправдание: живописное их выполнение всегда остается здесь побочным элементом, и от него требуется только то, чтобы изображаемую вещь можно было узнать. Но как в изобразительном искусстве, так и в поэзии аллегория переходит в символ, если между наглядно представленным и его отвлеченным значением существует только произвольная связь. Так как все символическое основано в сущности на условном, то среди других недостатков символ между прочим имеет и тот, что его смысл со временем забывается и он совершенно немеет: кто мог бы угадать, если бы это не было известно, почему рыба — символ христианства? Разве какой-нибудь Шамполион, потому что это решительно не что иное, как фонетический иероглиф. Поэтому Откровение Иоанна, как поэтическая аллегория, находится почти в таком же положении, как рельефы с «magnus Deus sol Mithra» которые до сих пор все еще комментируются[2].
Если предыдущие наши соображения об искусстве вообще мы от изобразительных искусств приложим к поэзии, то не усомнимся, что и ее цель — раскрывать идеи, ступени объективации
