миллионы отживших, живущих и грядущих существ, — все это находит в ней свой точный отзвук. Так как эти положения, вечно повторяясь, как и само человечество, остаются неизменными и всегда вызывают одни и те же чувства, то лирические творения истинных поэтов в продолжение тысячелетий сохраняют всю свою правдивость, свое влияние и свежесть. Ведь поэт вообще — всечеловек: все, что только волновало когда-нибудь сердце человека и что в разные моменты воссоздает из себя природа человеческого духа, все, что живет и зреет в человеческой груди, все это — его сюжет, его материал, а сверх того — еще вся остальная природа. Вот отчего поэт может одинаково воспевать и сладострастие, и мистику, быть Анакреоном или Angelus Silesius, писать трагедии или комедии, изображать возвышеннное или низменное, — смотря по своему настроению или призванию. Поэтому никто не имеет права указывать поэту быть благородным и возвышенным, нравственным, благочестивым, христианином, быть тем или другим; а еще меньше — упрекать его, что он таков, а не иной. Поэт — зеркало человечества, и в сознание человечества приводит он то, что оно чувствует и делает.
Если мы ближе рассмотрим сущность песни в собственном смысле и в качестве примеров возьмем прекрасные и чистые образцы, а не такие, которые так или иначе приближаются уже к другому роду, например, к романсу, элегии, гимну, эпиграмме и т. д., то мы найдем, что эта специфическая сущность песни в теснейшем смысле заключается в следующем. То, что наполняет сознание поющего, это — субъект воли, т. е. собственное его хотение, часто разрешенное, удовлетворенное (радость), но чаще задержанное (печаль), всегда — аффект, страсть, возбужденное состояние духа. Но наряду и одновременно с этим вид окружающей природы вызывает в певце сознание того, что он — субъект чистого, безвольного познания, которого невозмутимый, блаженный покой составляет контраст с волнением постоянно ограниченной, никогда не насыщаемой воли: ощущение этого контраста, этой борьбы и есть собственно то, что выражается в целом песни и в чем вообще состоит лиризм. В нем как бы объемлет нас чистое познание, для того чтобы освободить нас от хотения и его порывов; мы повинуемся, — но только на мгновение: снова и снова желания и думы о наших личных целях отрывают нас от спокойного созерцания; но с другой стороны, снова и снова отвлекает нас от хотения то прекрасное, что нас окружает и где восстает перед нами чистое безвольное познание.
