самой малой затрате средств и движущих причин, одним только их сопоставлением и распределением, произвести сильнейшее впечатление: вот почему даже во многих лучших трагедиях эта трудность совсем обойдена. Как совершеннейший образец в этом смысле, можно все-таки привести одну пьесу, которую в иных отношениях значительно превзошли несколько других пьес того же великого мастера: это — Клавиго. Гамлет до известной степени относится сюда же, если иметь в виду только отношение героя к Лаэрту и Офелии; Валленштейн тоже обладает этим преимуществом; Фауст всецело принадлежит к этому же роду, если видеть главный момент пьесы в событии с Гретхен и ее братом; таков же и Сид Корнеля, но только ему не достает трагической развязки, какую, наоборот, имеет аналогичное отношение Макса и Теклы[1].
Мы рассмотрели все изящные искусства в той общности, какая соответствует нашей точке зрения, — начав с изящной архитектуры, целью которой, как такой, служит уяснение объективации воли на самой низкой ступени ее видимости, где воля выражается как глухое, бессознательное, закономерное стремление массы и однако проявляет уже самораздвоение и борьбу (именно, между тяжестью и косностью), и закончив трагедией, которая на высшей ступени объективации воли выводит перед нами этот ее раздор с самой собою в ужасающих размерах и ясности. Но мы видим, что все-таки одно изящное искусство не вошло в наше исследование и войти не должно было, так как в систематической связи нашего изложения для него не оказалось подходящего места: это — музыка. Она стоит совершенно особняком от всех других. Мы не видим в ней подражания, воспроизведения какой либо идеи существ нашего мира; и тем не менее она — такое великое и прекрасное искусство, так могуче действует на душу человека и в ней так полно и глубоко им понимается, в качестве всеобщего языка, который своею внятностью превосходит даже язык наглядного мира, — что мы несомненно должны видеть в ней нечто большее, чем exercitium arithmeticae occultum nescientis se numerare animi, как определил ее Лейбниц[2], который однако был совершенно прав
