щают о ней миру; а если народится какой-нибудь мыслитель, который на самом деле то, чем они только кажутся, — далекие от желания задушить его произведение ехидным замалчиванием и трусливым утаиванием, они становятся глашатаями его достоинств, — и это так же верно, как верно и всем известно, что тупоумие больше всего любит ум..?
Итак, что же они сделали для своего старого друга — космологического доказательства, притиснутого к стене, опрокинутого навзничь? О, они придумали тонкую штуку!.. «Дружище, сказали они ему, твое дело стало скверно, очень скверно, с тех пор как ты на свою беду повстречалось со старым кенигсбергским упрямцем, — так же скверно, как дело твоих братьев, онтологического и физикотеологического доказательств. Но не падай духом: мы тебя все-таки не покинем (ты ведь знаешь, нам за это платят). Однако — и уж тут ничего не поделаешь, ты должно переменить прозвище и одежду, потому что, если мы тебя будем называть твоим настоящим именем, от нас все убегут. A incognito — мы возьмем тебя под ручку и снова выведем на свет, но только, повторяем, incognito! — Идет!.. Итак, прежде всего твой предмет отныне называется «абсолют»; это звучит необычно, прилично и важно, а чего можно достигнуть у немцев важничаньем, это мы очень хорошо знаем: всякий понимает смысл наших мудреных слов и еще при этом почитает себя мудрым. Ты же само выступишь переодетым, в облике энтимемы. А все твои просиллогизмы и предпосылки, с которыми ты тащило нас вверх по длинной лестнице, оставь, пожалуйста, дома: теперь уже знают, что от них проку нет. Но если ты явишься гордо, смело и чванно, в качестве человека, который не тратит много слов, ты одним скачком достигнешь цели. «Абсолют», — кричишь ты (а мы подтягиваем) — «да ведь он-то, черт возьми, должен быть, иначе не было бы ничего! (при этом ты стучишь по столу). — Да откуда это следует? — Вот глупый вопрос! разве я не сказало, что это абсолют?» Дело идет на лад, наше честное слово, идет! Немцы привыкли считать слова за понятия; для этого мы дрессируем их с молодости. Возьми хоть гегельянщину. Ну, что она такое, как не пустой, бессмысленный и вдобавок тошнотворный набор слов? А между тем как блестяща была карьера этой министерской креатуры в философии! Для этого надобно было только заручиться несколькими продажными молодцами, которые выкрикивали славу бездарного тупицы, и их голос нашел себе в пустых головах тысячи дураков еще и теперь звучащее и разрастающееся эхо: глядь, и из дюжинной головы,
